— Вы уверены? — спросил доктор.
— Ну уж, будьте покойны, в религии я больше вас смыслю!
Мрачно прозвонил колокол, и в коридоре послышался жалобный голос помощника режиссера:
— Одноактная пьеса окончилась!
Нантейль встала, повязала на руку бархотку со стальным медальоном.
Госпожа Мишон, стоя на коленях, укладывала на розовом платье три складки а ля Ватто[9]; с полным ртом булавок она изрекла, не разжимая зубов, следующую сентенцию:
— В старости хорошо то, что уже не страдаешь от мужчин.
Робер де Линьи достал из портсигара папироску.
— Вы позволите?
И он подошел к зажженной свече, стоявшей на туалетном столике.
Нантейль, не спускавшая с него глаз, увидала, как под золотистыми и легкими, как пламя, усами его освещенные и потому казавшиеся еще краснее губы втянули, а потом выдохнули дым. Она почувствовала, что у нее зарделись уши. Делая вид, что ищет какие-то украшения, она чуть коснулась губами его шеи и прошептала:
— После спектакля жди меня в экипаже на углу улицы Турнон.
В эту минуту в коридоре послышались шаги и шум голосов. Актеры, занятые в одноактной пьесе, возвращались к себе в уборные.
— Доктор, дайте мне вашу газету.
— В ней нет ничего интересного, мадемуазель.
— Все равно дайте.
Она взяла газету и приложила ее козырьком ко лбу.
— Мне больно глядеть на свет.
От слишком яркого света у нее действительно часто бывала мигрень. Но на сей раз дело было в том, что она увидела себя в зеркале. И нашла, что похожа на загримированного покойника с остекленевшими глазами: веки синие, на ресницах налеплена черная паста, щеки подрумянены, губы накрашены сердечком. Ей не хотелось, чтобы Линьи видел ее такой.
Теперь же лицо ее было в тени. В это время в уборную размашистой походкой вошел высокий худой юноша. У него были темные глубоко запавшие глаза, орлиный нос; губы застыли в усмешке. На длинной шее резко выделялся большой кадык, тень от которого падала на брыжи. Он был в костюме привратника классической комедии.
— А, это вы, Шевалье? Здравствуйте, дорогой, — весело сказал доктор Трюбле, который любил актеров вообще, предпочитал плохих хорошим и чувствовал особую симпатию к Шевалье.
— Так, теперь все собрались! — воскликнула Нантейль. — Не уборная, а какой-то постоялый двор.
— Тем не менее позвольте мне приветствовать его хозяйку, — сказал Шевалье. — Можете себе представить, в зрительном зале сидят какие-то идиоты. Вы не поверите, — меня освистали.
— Это еще не повод, чтобы входить ко мне не постучавшись, — сердито сказала Нантейль.
