— Amen.
— De profundis…[54]
Все по очереди окропили могилу святой водой. Нантейль следила за всем: как молятся, бросают на гроб горсточки земли, кропят могилу святой водой; затем, преклонив в сторонке на краю чьей-то могилы колени, она с жаром стала читать: «Отче наш, иже еси на небесех…»
Прадель сказал надгробное слово. Он не собирался произносить речь. Но театр «Одеона» не может расстаться без прощального слова с молодым всеми любимым артистом.
— Итак, от имени большой и дружной театральной семьи я выскажу то, что сейчас на сердце у каждого…
Стоя вокруг оратора в подобающих случаю шаблонных позах, актеры слушали его по-профессиональному. Они слушали его активно — ушами, ртом, глазами, руками, ногами. Они слушали по-разному: кто с благородной осанкой, кто с наивным выражением лица, кто с печалью, кто с возмущением — каждый в соответствии со своим амплуа.
Нет, директор театра не допустит, чтобы ушел без прощального слова отличный актер, о котором, несмотря на его короткую театральную карьеру, мало сказать, что он подавал большие надежды.
— Роли, созданные Шевалье, человеком порывистым, неровным, беспокойным, отличались оригинальностью, имели собственную физиономию. Несколько дней, я мог бы сказать несколько часов тому назад, он придал эпизодическому персонажу необычайную выразительность. Автор пьесы, человек с большим именем, пришел в восторг. Успех был обеспечен. В Шевалье жил священный огонь. Его трагическая смерть кажется необъяснимой. Не старайтесь найти разгадку. Его убило искусство. Его убило драматическое горение. Он умер, сожженный огнем, медленно пожирающим всех нас. Увы! Театр, в котором публика наслаждается только улыбками и слезами, столь же сладостными, как улыбки, театр — это ревнивый владыка, требующий от своих служителей безоговорочной преданности, тяжелых жертв, иногда даже жизни. Прощай, Шевалье! Все товарищи говорят тебе — прощай!
Присутствующие утирали слезы. Актеры плакали искренне: они плакали над собой.
Когда все разошлись, доктор Трюбле, оставшийся на кладбище с Константеном Марком, обвел взглядом толпу могил.
— Помните, — спросил он, — изречение Огюста Конта?[55] «Человечество состоит из мертвых и живых. Мертвых гораздо больше, чем живых». Да, мертвых гораздо больше, чем живых. Своим числом и огромностью проделанной ими работы они на много превосходят живых. Они управляют; мы подчиняемся. Наши учители покоятся под этими плитами. Вот законодатель, проведший закон, которому я послушен сегодня, вот архитектор, построивший мой дом, поэт, создавший иллюзии, до сих пор волнующие нас, оратор, убедивший нас еще до нашего рождения. Вот все, кто потрудился над нашими знаниями, верными или ложными, над нашей мудростью и над нашим безумием. Они лежат тут, непреклонные повелители, которых нельзя ослушаться. За ними сила, преемственность, длительность… Что значит поколение живых по сравнению с бесчисленными поколениями мертвых? Что значит наша мимолетная воля по сравнению с их многовековой?.. Разве можем мы восстать на мертвых? Нам даже не хватит времени ослушаться их!
