Выслушав речь аббата Мирабеля, г-жа Дульс побежала в театр. Репетиция «Решетки» кончилась. Прадель был у себя в кабинете с двумя молодыми актрисами, которые просили его — одна об ангажементе, другая — об отпуске. Он отказал обеим, следуя своему принципу: сперва отказать и только потом согласиться. Это придавало цену его согласию на самую пустяшную просьбу. Маслеными глазами и бородой патриарха, своими повадками, одновременно сластолюбивыми и отеческими, он напоминал Лота, заигрывающего с двумя своими дочерьми[25], каким его изображали на эстампах старые мастера. Амфора из позолоченного картона, стоявшая тут же, дополняла иллюзию.
— Невозможно, — говорил он каждой из них, — право же, невозможно, детка моя… Ну, зайдите завтра, посмотрим.
Выпроводив их, он спросил, не отрываясь от бумаг, которые подписывал:
— Ну, госпожа Дульс, что нового?
Константен Марк, вошедший в эту минуту вместе с Нантейль, возбужденно перебил:
— А как же декорации, господин Прадель?
И он в двадцатый раз описал пейзаж, который должна изображать сцена при поднятии занавеса.
— На первом плане старый парк. Стволы высоких деревьев с северной стороны обросли зеленым мхом. Надо, чтобы чувствовалась влажная земля.
И директор ответил:
— Будьте покойны, мы сделаем все, что в наших силах, и все будет очень хорошо. Ну, так как же, госпожа Дульс? Что нового?
— Есть искорка надежды, — ответила она.
— В глубине в туманной дымке, — сказал автор, — серые каменные стены и шиферные крыши аббатства.
— Да, да, отлично. Присядьте же, госпожа Дульс. Я вас слушаю.
— У архиепископа меня приняли очень любезно, — сказала г-жа Дульс.
— Господин Прадель, необходимо, чтобы создалось впечатление, будто стены аббатства глухие, крепкие, и в то же время вечерний туман должен придавать им какую-то легкость. Бледно-золотистое небо…
— Господин аббат Мирабель, — начала г-жа Дульс, — священнослужитель чрезвычайно образованный…
— Господин Марк, вы настаиваете на этом самом бледно-золотистом небе? — спросил директор. — Говорите, госпожа Дульс, говорите, я слушаю…
— …и изысканно вежливый.
Он деликатно намекнул на нескромность газет…
В эту минуту в кабинет директора ворвался режиссер Маршеже. Его зеленые глаза метали молнии, а рыжие усы плясали, как языки пламени. Он быстро заговорил:
— Опять начинается!.. Лидия, — знаете, молоденькая статистка, — визжит на лестнице, как поросенок. Видите ли, Делаж хотел ее изнасиловать. За месяц она, пожалуй, уже в десятый раз эту канитель заводит. И как только не надоест!
