— Есть большая разница между романтиками, комсомольцами двадцатых и, например, туземной бабой по прозвищу Мотниха! — не унимался Алан. — Мотниха как раз в двадцатые и была, наверное, комсомолкой! А сейчас у неё сдох почему-то весь опорос, и она дохлых поросят хочет продать горожанам под видом свежерезанных… Пришла ко мне, дура старая — мол, Алан Арменович, вы большой человек, нет ли у вас какой синей печати, чтобы поросятам на бок проставить! Ведь вот дура старая — а знает, что санэпидемстанция мясо убойное метит… Я её выгнал! С чего поросята сдохли — никто не знает! А ну как горожане помрут следом?! Но Мотнихе, ослепленной собственничеством, это ничего, мол, в городе народу нет переводу, один помер, другой родится, а в кубышке у Мотнихи все деньги-то считанные…
— Вот сволочь! — сплюнул Лека в воду.
— Человека портит комфорт! — глубокомысленно изрек Алик. — Люди в землянках и в лаптях честнее людей в «Жигулях» и итальянских сапожках… Мы им пансионат за 18 копеек в сутки, а они нам в ответ — дохлых поросят на продажу… Мы им дешевый хлеб, а они его в рюкзаки и за город — свиней откармливать…
— Но коммунизм все-таки неизбежен! — зачем-то сбил накал трагической ноты Лека. — Отобьемся! Все-таки Константин Устинович Черненко — это такая сила — никакая Мотниха не переломит!
— Сом подходит! — шепотом просипел вмиг напрягшийся и заострившийся Алан. — Силурус-с-с…
Черную полировку воды разрезала сильная слизистая спина могучего сома. Похожий на чудовищно разросшегося головастика, с длинными усами и блеклыми, по виду слепыми бусинами глаз на широкой, состоящей почти из одной пасти морде, Силурус возник из тинистых глубин и донных коряг как истинное порождение ночи и кошмара.
Он рос, наверное, века два, но с каждым днем, набирая вес, становился все жаднее и неразборчивее до пищи. Чем дальше в неведомое технотронное грядущее планеты уходил век Силуруса, тем сильнее терзало его проклятие голода.
Теперь видно было, что он не короче двух метров. Он глотал бесформенные размокшие куски хлеба с бульоном и шел прямо наперерез лодке, как айсберг на «Титаник».
— Стреляй, Лека! Стреляй! — взмолился Алан, вмиг вспотевший от рыбацкого возбуждения.
— Счас… подпущу поближе…
В ночи, в ирреальном мире расходящихся водяных бликов и волн Лека не рассчитал скорости большой рыбы. Алик раньше выстрела ударил в серую лоснящуюся спину багром. Обычные сомы мягки до студенистости. Но Кувшинковский левиафан затвердел от старости, как полено, и багор скользнул по его боку, лишь слегка ободрав кожицу и слизь.
