Кое-что из рассказанного Торковой дочерью Леф уже знал от Хона, кое-что еще раньше успела растолковать ему ведунья, но все равно слушать Ларду было интересно. А может, даже и не слушать — просто глядеть в оживленное, раскрасневшееся девчоночье лицо.
Вот только те, рассевшиеся вокруг, помешали забыться. Ни с того ни с сего они завопили, взревели, будто перебесились вдруг и все сразу, а потом принялись с треском лупить себя ладонями по коленям — все быстрей и быстрей, выкрикивая в такт неразборчивое. Леф испуганно завертел головой, пытаясь уразуметь, что же за напасть приключилась с нелепыми этими людьми. Как ни странно, он сразу догадался, что творится, и прочее тут же потеряло для него смысл и привлекательность.
К ополоумевшему сборищу степенно и медленно шел очень тяжелый кряжистый человек. Широкие плечи, руки-лопаты чуть ли не до колен, устало-снисходительная гримаса на белом, не тронутом загаром лице… А черная, с обильной проседью борода сияет-переливается бесчисленным множеством цепочек и бляшек, накидка немыслимо изукрашена, пышная грива стянута на макушке ярким ремешком, будто травяной снопик. Певец. И не кто-нибудь, а сам Точеная Глотка, равных которому в Мире нет.
Мурф долго стоял, самодовольно щурясь поверх голов беснующегося люда. А потом в уши впилась внезапная тишина, когда Отец Веселья обернулся к стоящим позади невзрачным мужикам (только теперь Леф заметил, что великий пришел не один) и ему торопливо подали огромную, источенную затейливой резьбою виолу. Потерявшийся в непомерных пальцах лучок зашнырял по струнам, и те отозвались чистыми стремительными руладами:
Мир наш тесен и дик, жизнь неласкова к нам —
Нет ни мига покоя усталым рукам.
Все равно нам негоже стонать и тужить:
Слава Мгле, что хоть так разрешила пожить.
Слава Мгле, мы умеем терпеть и страдать,
И трудиться, и петь, и врагов убивать.
Слава Мгле, что, решив наших предков карать,
Не измыслила кары побольше.
А тоска — это хворь от излишка ума,
И она, чуть помучив, уходит сама.
Ну а коль заупрямится, то — Слава Мгле! —
Эту хворь без хлопот исцеляют в корчме.
И Мир тотчас же станет велик и широк,
Лишь корчмарь откупорит заветный горшок,
Лишь согреет нутро твое первый глоток,
И второй, и четвертый, и больше.
Наливай же, красотка, и пей, и добрей,
И на злобу судьбы обижаться не смей:
Брага, теплое ложе да ночь без огней
Нам сулят и веселье, и больше.
Голос Мурфа был под стать его могучему телу, и все же слушавшие не то что говорить — даже шевельнуться боялись, чтобы даже шуршаньем одежды не осквернить пение. А Отец Веселья, едва закончив первую песню, заиграл новую, потом еще одну, и еще… Когда же он отдал виолу в бережные руки своих провожатых и, утерев ладонями обильный пот с раскрасневшегося лица, принял от Кутя огромную мису хмельного, Леф напрочь оглох от воплей, воя и визга.
