— Ведь, наверное, меня уже прорабатывали на собраниях как врага народа. Так ведь?
— Да, — ответил я. — было такое.
Давид Александрович показал пальцем на дверь.
— Это они стараются превратить меня во врага, в контрреволюционера. Я понял одно, кто сюда попадется, то отсюда не возвращается. За эти три месяца я в этом убедился. Я не оракул, но и вы готовые себя к худшему: к семи, восьми, десяти годам лишения свободы.
— Зачем вы так, я не допускаю мысли, что работники НКВД — следователи и прокуроры специально, но совершенно необъяснимым мотивам идут по пути произвола. Ведь они почти все коммунисты. А то, что вы говорите, просто невероятно! Этого не может быть!
— Эх, Анатолий Игнатьевич! Так, наверное, думает весь народ. Хотите, я вам нарисую картину ваших ближайших часов или минут? Слушайте. Вас сейчас вызовут. Вы войдете в кабинет. Вам предложат сесть, но как?! Не «садитесь», а «садись». Если у вас есть чувство достоинства, невольно спросите: «Почему так невежливо?» Вам ответят: «Отошло время Дукельского (б. начальника Воронежского НКВД), когда с вами, врагами народа, цацкались: „Садитесь, пожалуйста, не хотите ли закурить? и тому подобные вежливости. С врагами простой разговор — никакой вежливости: таких, как вы, надо брать в ежовые рукавицы“. Вам предложат, даже не заполняя анкеты, признаться в своей контрреволюционной деятельности, т. к. добровольное признание облегчит вашу участь. Вот тебе бумага, карандаш — и пиши. Вы возразите: „Я за собой никакой вины не имею, мне не в чем признаваться“. Он ответит: „Напрасно будем время терять, у нас есть все доказательства, отпираться бесполезно, незачем представляться дурачком“. Вы опять будете отрицать свою вину, ему, наконец, надоест вести с вами такой бесполезный, для него, диалог в мирных тонах и он начнет повышать голос, требовать прекратить валять дурака. Если вы будете продолжать упорствовать, он вам предложит пройти к стенке и там подумать о ваших злодеяниях, а сам займется своими делами или уйдет, посадив вместо себя кого-либо из практикантов. Вы же будете стоять и думать о том, что это все означает, где вы находитесь, куда попали. Через какое-то время следователь вернется. Его отсутствие может продлиться и два, и три, и больше часов. Начнет заполнять ваше личное дело».
Я слушал и думал о том, что это бред больного человека или действительно врага, а он продолжал:
— Меня продержали не менее десяти или одиннадцати часов на «стойке», потом не трогали недели две, затем я опять стоял, но уже не десять, а двадцать часов, у меня распухли ноги, мои мучители менялись и изредка спрашивали:
