Через несколько дней Елизавета Лисовских снова гуляла в пустынном парке у моря. И, завидев его, улыбнулась, как ему показалось, смущенно, опустила подбородок в серебристый мех горжетки, развернулась лицом к морю и глубоко вдохнула влажный воздух.
– Надо же, – чуть запыхавшись, сказал Колобок, – вы тоже любите гулять тут?
– И помпон в «Павлине» по пятницам, – неожиданно низким глуховатым голосом ответила она, не поднимая взгляда.
– И помпон в «Павлине», – улыбнулся Колобок. Он знал, что сегодня как никогда презентабелен – за зиму немного похудел, и в модном сером тренчкоте по колено выглядел как завсегдатай Торгсина. Снятая приветственно касторовая шляпа так и осталась в руке – да и кстати: рыжеватые волосы в серости и слякоти еще не проснувшейся природы выглядели особенно ярко, как солнечная клякса, оттеняя девически свежий цвет его лица.
С моря подул сильный ветер с капельками влаги, Елизавета подняла навстречу ему голову, улыбаясь, чуть прикрыв глаза, вздохнула, а Колобок, думая над нежностью и белизной ее шеи, спросил:
– Не боитесь простудиться? Испанки не боитесь?
– Ах, этот ветер… – ответила Лисовских, – этот ветер… почему я так люблю этот ветер?
– Вы любите этот ветер? Изумительно! Какое чудо, право же, а знаете, почему я люблю ветер?
– Я видела вас, много раз. – Она резко обернулась, глядя ему прямо в глаза, придерживая рукой в серой замшевой перчатке рыжие (ярче, чем у него!) волнистые пряди. – Видела, как ходили вы туда, на камни, сидели там, стояли на ветру, я и в «Павлин» ходила, только чтобы вас увидать…
Колобок потерял дар речи. Он остановился, пытаясь понять, не розыгрыш ли это, огляделся по сторонам, ожидая появления развеселой компании молодых людей в кепках и с шампанским. Но никого не было. Неспокойное серое море стелилось под низким серым небом. Лисовских улыбалась, что-то неуловимое в линии ее рта манило все больше.
– Расскажите о себе! Очень прошу, расскажите мне все-все!
– Прямо вот и все? – смутился Колобок.
– Все-все-все!
Они прошли по Итальянскому бульвару, немного по Канатной, по Малой Арнаутской добрались до Старобазарного сквера. Там Елизавета сильно замерзла и попросила отвести ее домой – в отдельную квартиру на Спиридоновской улице. Глядя на бархатные портьеры, на старомодный мебельный гарнитур с гнутыми ножками, Колобок, не любивший гнутые линии сецессии и еще в большей мере – прямизну новомодного конструктивизма, во второй раз за этот день онемел. Да, он почувствовал себя дома, на Пушкинской в Киеве, и, заглянув через открытую дверь в соседнюю комнату, нисколько не удивился, обнаружив на стене свою Римлянку с дарами девичества – правда, на этот раз изрядно распущенную и принявшую облик вакханки.
