В самый первый день заметил я на стене одного из залов, по пути в свои комнаты, большую, укрепленную на стене картину, на которую, впрочем, среди множества новых впечатлений не стал долго засматриваться. Лишь позднее, когда двое младших братьев моего друга окончательно ко мне расположились и мы направлялись вечерами в мою спальню, ставшею нашей общей, я заметил, что они явно испытывают страх, проходя через пресловутый зал. Они жались ко мне, просились на руки, а сидя на руках, отворачивали голову, чтобы даже краем глаза не видеть картины.
Зная, что дети боятся очень больших — или даже выполненных в натуральную величину — картин, я старался ободрить мальчиков, меж тем при внимательном взгляде на портрет меня и самого охватывал невольный ужас. Там был изображен немолодой рыцарь в одеянии, относящемся к неизвестной отдаленной эпохе. Широкий серый плащ достигал колен; одна нога была выставлена вперед, словно рыцарь хотел выйти из рамы. Черты, казалось, заключали в себе силу, способную обратить человека в камень. У живых людей я таких лиц не видел. В этом лице пугающим образом слились смертное оцепенение и следы болезненной, дикой страсти, над которой не властна сама смерть. Можно было подумать, что натурой автору кошмарной картины послужил какой-нибудь жуткий выходец с того света.
Разглядывая портрет, я всякий раз пугался не меньше детей, моему другу он был неприятен, но не страшен, и лишь у его сестры вызывал улыбку; видя, как я менялся в лице, она говорила с состраданием в голосе: «Он не злой, он просто очень несчастный!»
Друг рассказал мне, что на портрете запечатлен основатель его рода и что отец очень ценит эту картину. По всей вероятности, она висела здесь с незапамятных времен и изъять ее значило бы нарушить единообразие убранства прежнего рыцарского зала.
Тем временем за деревенскими забавами наши чудесные каникулы подошли к концу. В последний день нашего пребывания в поместье старый граф, видевший, как неохотно мы расстаемся с его милым семейством и красивой местностью, окружавшей замок, приложил удивительные старания к тому, чтобы превратить канун назначенного отъезда в сплошную череду сельских праздников. Одна потеха плавно перетекала в другую словно бы без чьих-либо усилий, само собой, и только сияющие глаза моей «сестрички» Эмилии (так звалась юная грация), дружеское в них участие, когда она замечала, как доволен ее отец, как он изумлен неожиданным воплощением его собственных замыслов, позволили мне догадаться, что между отцом и дочерью существует тайное взаимопонимание, что в гармонию нынешних увеселений, да и во все устройство жизни в замке ею внесен не последний вклад.
