Едва она вышла из зала, как члены суда наперебой начали возмущаться ее вызывающим поведением. Она считала себя сильной. Возможно, так оно и есть. Шевалье д’Ир, хранивший до этого надменное молчание, встал из-за стола с пылающим лицом и направил указующий перст то ли на ряды пустых кресел, то ли на лики младенцев, взиравших с фландрийских гобеленов.
— Гордыня — один из семи смертных грехов! Она же является одним из природных пороков женщин. Вдова Дюмулен погрязла в ней, как некогда Вавилон! — Опьяненный собственными словами, фанатик Очищения монотонно загнусавил: — Увы, увы! О, великий Вавилон, могущественный город, грядет час твоего суда!
Обеспокоенный начальник тюрьмы мягко взял его за руку, как делал это с обезумевшими узниками, когда они начинали биться головой о стены камеры. Иногда такое обращение действовало на них успокаивающе. Но реакция святоши ошеломила его.
— Назад! — крикнул он. — Прочь!
— Шевалье боится порчи, — пояснил председатель, которого не волновали подобные страхи. Не обращая внимания на офицера, растерянно перебиравшего пальцами, и на приходившего в себя религиозного фанатика, он задал вопрос, который имел для него особое значение: — Так что же бородатая женщина? Каково ваше мнение, господа? Может ли она скрываться под привлекательной внешностью вдовы Дюмулен?
— Многие говорят, что она доступная женщина, хоть и обладает изысканными манерами, — подал голос Канэн, — и что она в одиночку ходит в лес. Не в этом ли кроется причина ее очарования и свежести? Вдова красива и молода! Вполне возможно, что она спуталась с дьяволом и является его фавориткой.
— Если женщина уродлива, она подозреваема, если женщина красива, то подозреваема вдвойне, — язвительно заметил иезуит.
Канэн в ярости затопал ногами.
— Я так и знал, что вы снова выступите против меня!
— Я — палач палачей, — пробормотал Караш д’Отан, опуская глаза.
В канун дня Святого Милосердия обе церкви Миранжа заполнили многочисленные прихожане. Колокола церкви Святой Благодати, находившейся по соседству с постоялым двором, созывали горожан к всенощной.
Из окна комнаты Жаспара Данвера колокольни со звонарем не было видно, но по мелодичному перезвону судья понял, что мастер хорошо знал свое дело. Разные по тону, звуки удивительно гармонично сочетались друг с другом: на сочный басовитый гул, зарождавшийся в глубине бронзовой чаши большого колокола, накладывалось задорное треньканье самых маленьких, а напевный звон средних сплетал их воедино, и над городом плыл необыкновенно торжественный волнующий зов.
