С палубы баржи, где устроился Григорий, нетрудно было бы прервать возню врага одной пулеметной очередью, если бы…
Нет, не так это просто. Григорий ненавидел эти чужие вагоны, но не мог ненавидеть чужих людей вокруг них. Один из этих людей открыл для него крышку гроба — дверь вагона, и в его лице Григорий заметил, кроме ужаса перед мертвецами, еще что-то, давно не виданное. Тот горящий в душе свет, который он привык чувствовать дома, на корабле и даже у друзей в лагере, прежде чем голод и смерть не погасили его. Свет, идущий от человека к человеку, тот свет, что совсем угас в немцах. Кто бы ни был этот человек, немцем он быть не мог.
Не мог быть им и тот, другой, также спасший Григория от смерти. После бегства Григорий лежал сутки на сыром матраце, трясясь от голода и лихорадки, — то мучился без сна, то впадал в еще более мучительное забытье, когда его преследовали призраки чудовищ, из когтей которых он только что вырвался. Горло у него ссохлось от жажды, а он слышал в тишине, как плещется о борт баржи вода всего в двух шагах от его жаждущих уст. Ах, если бы среди дня спустилась ночь, чтобы он мог выползти на палубу, омочить пальцы, набрать в пригоршню хотя бы глоток воды. Полдня он боролся с искушением, ожидая сумерек, глядя в щель на весеннее солнце, стоящее, как ему казалось, без движения на предвечернем небе. Однако дотерпел до заката.
Но вот настали долгие весенние сумерки, когда уходящий свет борется за каждое мгновение, и тут он не устоял. Подполз на четвереньках к краю палубы, нагнулся над темнеющей водой, глубоко погрузил в нее руки и жадно, глоток за глотком, стал поглощать речную грязь, пока не утолил жажды. А когда он захотел подняться, у него так закружилась голова, что ему с трудом удалось подтянуться до края баржи, и он рухнул без сил.
В нескольких шагах от него на набережной стоял чужой человек, бог знает откуда так внезапно появившийся. Он испуганно наблюдал за тщетной борьбой Григория с немощным телом. Потом робко огляделся, словно боялся свидетелей. Убедись, что никого нет, сбежал по склону, одним прыжком очутился на палубе, схватил беспомощное тело и оттащил его в сторожку. Уложив Григория на койку, человек поискал в полутьме глазами, чем бы прикрыть больного. На мгновение руки его опустились в бессильи, он был потрясен пустотой этой дыры, где не было ничего, кроме матраца.
Широко раскрытые глаза Григория — единственное, чем он еще мог владеть, — остановились на этом человеке, от которого он был в полной зависимости. Они искали ответа на его лице, смутно вырисовывающемся в сумерках. Пойдет и выдаст? Но когда они встретились с глубоко запавшими и затуманенными внезапной заботой глазами того, другого, Григорий ясно почувствовал: нет, этот не выдаст. В его лице также проступал внутренний свет. Тот, без которого человек становится зверем.
