Снизу раздался голос:
— Жан-Элуа, где ты?
Придав своему лицу приличествующее выражение, он направился к лестничной площадке. В это мгновение высокая фигура Барбары Рассанфосс появилась на лестнице. Он увидел, как она поднимается по ступенькам медленным шагом, в своем неизменном черном платье, в черной шляпе с полями, из-под которых выбиваются пряди волос, едва тронутых сединою, и в таких же черных митенках, В руках у нее была шелковая сумочка с молитвенником и носовым платком.
— Благословите меня, маменька, — сказал он, убирая за спину шляпу и склонив голову.
— Бог да благословит тебя, сын мой.
Ее сыновья здоровались с ней только так: она поднимала два пальца, и по этому жесту, которым она, казалось, готова была их благословить, сыновья безошибочно угадывали ее настроение.
«Маменька сегодня в духе, — подумал Жан-Элуа и приободрился. — Мне легче будет ее уговорить».
— Маменька, — сказал он, — вот я и приехал. Уже месяца два, как мы не видались. Право же, вы очень давно нам ничего не писали!
Старуха развязала ленты шляпы, сняла митенки, сложила шерстяную шаль. Затем, уставившись на него своими большими холодными глазами, которые три четверти века бесстрастно взирали на жизнь и смерть, спокойно ответила:
— Всякий, кто интересуется мною, может ко мне приехать, сын мой.
— Ну, разумеется, маменька. Как вы это верно сказали! Видите, я так и сделал. Вы ведь знаете, что Стэвам хотелось бы теперь поживиться на нашем деле. Но они уже опоздали.
— Это касается только тебя, сынок. Если перед господом ты чувствуешь себя правым, поступай так, как задумал. Но послушай, ты ведь приехал сюда с первым поездом. И вовсе не для того, говорить со мною о Стэнах. Так в чем же дело?
На ее коричневом, цвета дубленой кожи лице из глубоких орбит выглядывали острые глаза: подобно буравам, проникающим сквозь толщу черных пород, они докапывались до истинной причины, которую он тщетно старался скрыть.
«Надо это сделать, — думал он. — Мне остается всего каких-нибудь пятьдесят минут до поезда. В конце концов почему бы мне не поступить так, как я хочу?»
Он начал; отчетливо произнося каждое слово и немного торопясь, он, казалось, освобождался от какой-то тяжести.
— Маменька; мы ничего без вас не решаем. Итак, речь идет о Гислене. Мы хотим выдать ее замуж.
— Гислене, сдается, уже двадцать два. Пора.
— Да. И притом вы же ее знаете. Гислена не такая, как все: она честолюбива. Избранник ее сердца… — «Но ведь я лгу, — подумал он, — каждое слово мое — ложь». Он проглотил слюну и добавил: —…отвечает ее вкусам.
