«Рабаттю, Акару и мне достанется по меньшей мере три миллиона».
К нему вернулась прежняя вера в свою звезду. В течение сорока лет счастье ему улыбалось: престиж его банка в стране был незыблем, как скала. Он видел, как состояние его все растет и растет. В конце концов его ли это вина, что Гислена оказалась гнилым семенем, которое дало такие дурные всходы.
«Да и вообще-то современные девушки… Попробуйте-ка втолковать им, что такое добродетель… Вот еще одно отживающее свой век понятие. Переделывать надо все общество, сверху и донизу… Пускай маменька говорит что хочет».
Он вышел на площадь, дорогой раскланиваясь со встречными, которые почтительно здоровались с ним, и позвонил у дверей большого дома. Нижний этаж был в четыре окна, а остальные — в шесть; все ставни были закрыты. Через какое-то мгновение в вестибюле послышались шаги.
— Здравствуй, Бет, а что, маменька дома?
— О, господин Жан-Элуа! Госпожи нет, к обедне ушла; она ведь каждое утро в церкви. Скоро вернется. Хотите чашечку кофе?
— Нет, спасибо, милая Бет. Я подожду в гостиной.
Но там все ставни закрыты. Мы их только в праздники открываем.
— Ах верно, только в праздники. Ну, так я пойду наверх, к маменьке в комнату.
— Как вам будет угодно. Вы же отлично знаете, что вы здесь хозяин.
Наверху кровать была уже застелена и все прибрано. Зимою и летом мать его вставала в пять часов, пила кофе внизу, на кухне, а потом, прежде чем отправиться к обедне, стелила сама постель, не допуская, чтобы ее касались чьи-либо посторонние руки. Жан-Элуа вспомнил, как каждое утро лакей убирал за ним кровать и как горничная взбивала кружевные подушки г-жи Рассанфосс.
Ну и молодчина же маменька. А ведь ей уже скоро стукнет восемьдесят семь!
Каждый раз, едва только он переступал порог ее дома, он чувствовал себя юным священнослужителем, входившим в алтарь: здесь неизменно оживали воспоминания далекого детства — суровая жизнь матери, протекавшая в этих стенах, наполняла его душу благоговением. Он обнажил голову перед портретом отца и, вдыхая аромат резеды, доносившийся из шкафов, вынул записную книжку и стал подсчитывать какие-то цифры.
Мать все еще не приходила; Жан-Элуа посмотрел на часы. Без двадцати пяти девять. Он поднялся с места, стал расхаживать по комнате и снова взглянул на портрет отца. Угловатое, налитое кровью лицо, устремленные на вас глаза, черные как уголь — источник их богатства, коротко подстриженные волосы, выражение решимости и упорства.
