— Да в жопу такое бессмертие! — в голосе Ольги дрожали слезы. — Одни ночные смены! Солнца не видишь годами, кровищу воровать приходится — и для себя, и для гада этого! А как я в зеркале выгляжу — так вообще забыла.
— За всё приходится платить.
— Я такой товар и даром бы не взяла — так ты, сволочь, насильно всучил!
— Что-то я не припомню, чтобы ты особенно сопротивлялась.
Ольга все-таки бросилась на Сиднева с кулаками — ярость пересилила здравый смысл, напоминавший, что бесплотные усилия будут и бесплодными. Когда кулаки Ольги проходили сквозь него, Сиднев лишь улыбался. Инга решила, что с нее хватит.
— Прекратите этот дурдом!
Сиднев сложил руки на груди. Ольга отступила от него со слезами. Это были призрачные слезы, одна видимость — но блестели они как настоящие.
— Ну зачем же прекращать, — сказал Сиднев. — Тема «Кто убил Ольгу?» меня живо интересует. Я, как-никак, её мастер.
— Мастер-фломастер! — огрызнулся призрак.
Сиднев повернулся к Ярославу, сидящему на столе.
— Что скажете, юноша? Это же вы преследовали меня несколько месяцев, человек с вантузом. Скажите Инге, кто на самом деле убил вашу мать.
— Не надо, — всхлипнула Ольга. — Я сама.
И вновь коснулась Ингиного лица холодной бесплотной рукой.
И снова это было как воспоминание — ночь, маленькая кухня в «хрущёвке». Ольга надела лучшее, что у нее было и сделала прическу, и сейчас она обнимала и гладила по голове зареванного долговязого подростка, в котором безошибочно угадывался нынешний Ярослав, такой же костистый и жилистый. В Ингу вошла память о бессонных ночах над учебниками и горластым засранцем, о торопливых сборах утром в детский садик, об одежде, из которой это чучелко начинало выпирать, кажется, сразу по выходе из магазина, где покупали на вырост… Долговязый птенчик, плод скороспелого студенческого романа, нескладный, не пробивной, не хватающий с неба звезд, даже не красавец — не в отца пошел, что ж ты будешь делать, только любить и остается. Одно счастье — здоровый, как конь…
И было в этих ласках больше безысходной усталости и тоски, нежели материнской любви.
И была в них неистовая борьба с собой, потому что прижималось к ней теплое молодое тело, в котором пульсировала горячая чистая кровь. Можно же и не убивать, растянуть удовольствие. Пить потихоньку.
Она ненавидела себя до тошноты и сделала бы все сама, но знала, что не сможет, пороху не хватит.
— Всё нормально, Ярик, — приговаривала она. — Успокойся, не переживай. У тебя всё получится.
