Воспользовавшись неожиданностью нападения, гусары в порыве ненависти яростно рубили французов. Те уже не думали о нападении, а мечтали только спастись, вырваться от этих страшных русских.
Воспрянувшая духом пехота, дико крича «У-р-р-а!», взяла в штыки неприятеля и гонялась за синими мундирами с таким же азартом и остервенением, как недавно их самих преследовали уланы.
Французы отступали! Сверху по ним удачно били картечью наши артиллеристы.
– Вот это мы им показали кузькину мать! – бросив саблю в ножны и часто и глубоко дыша, произнес Алпатьев. – До самого Парижа драпать будут, – радовался он победе и тому, что жив и даже не ранен.
– Пусть еще раз сунутся, руки-то укоротим! – поддержал его красивый гусар, тешившийся недавно над отступающими товарищами. – Я как дал одному! – стал хвастать он перед своим коренастым другом, перевязывавшим руку. – Так и разрубил напополам…
– Ага! – болезненно морщился тот. – И его задница поскакала жаловаться Бонапарту…
– Да не-е, – растерялся красивый, – я и коня разрубил, – понес он явную чушь, развеселив раненого друга. У того даже руку перестало ломить.
– И коня, и седока? – изгалялся он над приятелем. – И сабля по самый эфес в землю ушла, еле выдернул, да?
Плюнув, высокий красавец отъехал и начал хвалиться другому.
– Черт-дьявол! – озабоченно всматривался в неприятельские позиции Рубанов. – Да тут вся их армия собралась, что ли? Тяжеленько нам придется…
– Аким Максимович, – раздухарился Алпатьев, подъезжая к командиру, – мы тут не то что до вечера, неделю стоять сможем! – оживленно улыбался он.
– Неделю? – изумленно изогнул бровь Рубанов. – А почему не месяц? Отведите раненых к лагерю и позаботьтесь, чтобы перевязали. Поешьте сами и накормите людей, вместо того чтобы всякую ерунду болтать, – неизвестно отчего вспылил он.
Алпатъев оскорбленно поник головой, уткнув нос в землю. «Зря я его обидел», – укорил себя Рубанов.
– Извините, поручик ! Не хотел вас, право, оскорбить, – учтиво склонил он голову.
Долго дуться на обожаемого командира Алпатьев не мог.
– Эффектно вы, Аким Максимович, того француза! – уважительно и с любовью глядя на ротмистра, произнес, отъезжая выполнять приказ, Алпатьев.
Похвала вернула Рубанову бодрость и уверенность. «Да что это я затосковал? – скептически улыбнулся он. – Француз бежит, мы победили, а всякие предчувствия в сторону. Негоже гусару, словно дуре-бабе, в приметы верить. Мало ли что конь в атаке споткнулся! Чего-то испугалось животное, а может, в нору копыто провалилось, – успокаивал он себя. – Повоюем еще во славу русского оружия!» – расправил плечи и, завидев пехотного полковника, дернул узду, направляясь ему навстречу.
