— Принеси мне нож! — прорычал я ему, оскалившись, и, когда он с трудом поднялся на ноги и, посерев от испуга, протянул мне его, я коснулся острием его груди и произнес: — Попробуй только еще раз назвать свиньей Маккарам-Хана, ты, улла кабаджа[96] и я этим самым острием сделаю кебаб[97] из твоих глаз и яиц.
Затем я дал ему лизнуть крови с лезвия ножа, плюнул ему в лицо и после этого почтительно осведомился у хавилдара, что я должен делать дальше. Тот, будучи мусульманином, был всецело на моей стороне и сказал, улыбаясь, что из меня выйдет отличный рекрут. Он рассказал об этом инциденте моему десятнику, Кудрату-Али, после чего по нашей большой казарме поползли слухи, что Маккарам-Хан — настоящий рубака, рожденный в седле, который сначала бьет, а потом спрашивает. И пусть он несомненный нарушитель границ и возмутитель спокойствия, но все же человек, который знает, как следует наказывать индусов за дерзость, а потому — достойный уважения.
Так вот я — полковник Гарри Пэджет Флэшман, служивший ранее в Одиннадцатом гусарском, Семнадцатом уланском и при штабе, бывший адъютант главнокомандующего — стал добровольцем-соваром разведывательного эскадрона Третьего кавалерийского полка Бенгальской армии, и если вы скажете, что меня занесло сюда сумасшедшее стечение обстоятельств, я с вами, пожалуй, соглашусь. Но как только я сам оценил всю нереальность происходящего и перестал бояться, что кто-нибудь сможет узнать меня в моей новой роли, то устроился достаточно удобно.
Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи[98] у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись — о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах — и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик,[99] у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир-Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле-еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» — эти слова уже вертелись у меня на языке.
