— Так ведь и я тоже, молодой человек, — просипел он. — И я тоже. Тоже ничего этого не приемлю. Видите ли, я не приемлю даже того, что нахожусь сейчас здесь, а если б и принимал, то не принял бы долженствования этого. Все до смешного просто.
— Вы просто пытаетесь быть циником! — воскликнул молодой человек. — Только и всего!
— О нет, — сказал коротконогий старик. — Я никаких таких быть не приемлю тоже. Если бы только люди отказались от стараний быть чем бы то ни было! Да и чем они могут быть, в конце-то концов, помимо того, чем уже являются — или являлись бы, если б я принял за факт, что они хоть что-то собой представляют?
— Мерзость! Мерзость! МЕРЗОСТЬ! — завопил впалощекий молодой человек. Угнетенные страсти его после тридцати проведенных в нерешительности лет нашли наконец выход. — Довольно, мы и так уже слишком долго провалялись в могиле, старая вы скотина, это там хорошо и правильно быть ничем — холодным и конченым. Но разве жизнь такова? Нет! Нет! Будем гореть! — вскрикивал молодой человек. — Сожжем нашу кровь на высоком костре жизни!
Однако старый философ ответил:
— Могила, молодой человек, вовсе не такова, какой вы ее себе представляете. Вы оскорбляете мертвых, молодой человек. Каждое ваше бездумное слово пятнает чью-то гробницу, уродует усыпальницу, возмущает грубым топотом покой смиренного могильного холма. Ибо смерть есть жизнь. Живо лишь то, что безжизненно. Разве не видели вы, как в сумерках спускаются к нам с холмов ангелы вечности? Еще не видели?
— Нет, — ответил молодой человек, — не видел!
Бородатый философ согнулся пониже и уставился на молодого человека.
— Как, вы ни разу не видели ангелов вечности с большими, как одеяла, крылами!
— Не видел, — ответил молодой человек, — и видеть не хочу.
— Для невежды не существует глубин, — продолжал брадатый старец. — Вы назвали меня циником. А как я могу им быть? — я ничто. В большом содержится малое. Но я вам вот что скажу: пусть Горменгаст — бессодержательный образ, пусть зеленые дерева, переполненные жизнью, переполнены на самом деле отсутствием оной, — но когда апрельский агнец поймет, что быть ничем — это больше, а не меньше, чем быть апрельским агнцем, — когда все это станет известным и признанным, тогда, о вот тогда… — Теперь он поглаживал бороду быстро-быстро. — …тогда вы приблизитесь к рубежам изумительного царства Смерти, где всякое движение совершается вдвое быстрее, где краски вдвое ярче, любовь великолепней вдвойне, а грех вдвойне пикантен. Кто, кроме человека дважды близорукого, не способен увидеть, что только в Потусторонности хоть что-то способно обрести Приемлемость? А здесь, здесь… — Он развел ладони, как бы отвергая земной мир. — Что есть приемлемого здесь? Здесь нет ощущений, никаких.
