Она удивительный поэт, необычайной силы поэт, но она и в жизни живет преувеличениями: у нее и керосинка пылает Зигфридовым пламенем, так нельзя! Так можно устроить пожар, загорится дом… И потом еще, что касается духовной области — она приверженица абсолютной монархии и монархом признает исключительно себя! — Я вас с ней познакомлю, обязательно познакомлю, — говорил Б. Л. Тарасенкову. — Вы обязательно должны с ней познакомиться. Я ей уже говорил о вас, но она живет в Голицыно, где-то там снимает комнату. Ей в Москве негде жить. Она иногда ночует в Мерзляковском, но там каютка не больше, чем на волжском пароходе! Она писала Фадееву, но он отмахнулся, он не захотел ей помочь…»
Мы стояли у памятника Тимирязеву. Тогда вдоль бульвара проносилась «Аннушка», отчаянно звеня, сгоняя с рельсов зазевавшихся пешеходов. И через площадь, мимо нас, от Восстания к Манежу, по Большой Никитской, по Герцена шли трамваи: 1, 16, 22.
Далее у меня записано:
«…Сыпал снег, над головами носились потревоженные галки. Б. Л. сказал, глядя на памятник Тимирязеву, что, должно быть, неуютно стоять вот так, каменным пеналом, посреди площади, на ветру, и галки садятся тебе на темя, здесь почему-то всегда много галок… Но, впрочем, ему с Мариной это не угрожает, им памятниками не стоять…
Он был грустен, хотя и уверял, что счастлив, как только может быть счастлив человек, окончивший работу. Он окончил, уже совсем окончил «Гамлета». И ему очень хотелось бы написать о «Гамлете» и о Шекспире вообще и о разных переводах «Гамлета». О «Гамлете» Лозинского, «Гамлете» Радловой, «Гамлете» его. Он столько передумал, пока переводил. Но кто будет печатать? Для кого писать? Когда у нас одним разрешено думать, другим — рифмовать…
И на возражения Тарасенкова, что писать надо, обязательно надо, все равно надо, будут или не будут печатать, и почему он думает, что не будут?! Б. Л. отвечал как-то вяло, рассеянно, казалось, думал о другом и потом вдруг сказал:
— А знаете, кому первому я хотел позвонить, когда окончил «Гамлета», — Всеволоду Эмильевичу!
Но тут же перебил себя, заметив, что он, кажется, повторяется, что, кажется, уже рассказывал Тарасенкову, что Мейерхольд давно, когда у него еще не отобрали театр, уговаривал его перевести «Гамлета», он хотел ставить «Гамлета» именно в его, Пастернака, переводе…»
Затем разговор соскользнул на Райх, Борис Леонидович заговорил о страшной ее кончине. Вначале по Москве разнесся слух, что она тоже арестована, но чуть позже стало известно, что ее зверски убили. Вскоре после ареста Мейерхольда ночью в своей спальне она была заколота. Ей было нанесено чуть не пятнадцать ножевых ран. Ограбления не произошло: кольца, золотые часы, браслеты, как она сняла, положила на столик рядом с кроватью, так и остались лежать. Из дома ничего не пропало. Одни утверждали, что это домработница, которую нашли с проломленной головой в коридоре, спугнула воров; другие давали понять, что Райх могли просто убрать… Ее надо было убрать: западная пресса была взволнована арестом Мейерхольда, к Райх звонили иностранные корреспонденты, из посольств, конечно, был и более простой способ убрать ее, но к каким только способам тогда не прибегали… Что думал по этому поводу Борис Леонидович, не знаю, осторожность была ему не присуща, он и не о таком еще мог говорить, но у меня только записано:
