— Убери собак да открывай! А то из винтовки палить станем…
— Кто вы? Чего надо?
— Чего, чего! На постой прибыли! Открывай!
Калитка снова задёргалась от мощных ударов.
— Вот беда! — откликнулась Нюра. И соврала: — А у нас батюшка тифом мается… Сейчас отворю, коли охота заразиться!
Удары в калитку прекратились.
— Ну, черт с вами! — уже мягче проговорил из‑за калитки грубый голос. — Кому охота от тифа сдыхать. Давай хлеба, и мы уйдём.
— Сейчас вынесу! Не стучите!
Недавно из Армавира в Ставрополь мимо Заводновых по шляху торопливо прошли красные части. Оборванные, запылённые, голодные. Отступали от самой Тамани, через горы. А сейчас белые прут. Нахлынули марковцы, алексеевцы. Злые, как черти. Особенно лютовали корниловцы. Шныряли по домам, выискивали красных и дезертиров, пороли жён партизан.
— Держите хлеб‑то! — крикнула Нюра, подбегая к калитке. — Через забор переброшу. Ловите!
— Да ты б, баба, хоть калитку открыла. Что мы волки. что ли!
— Нельзя! Собаки у нас злые…
Нюра подставила к высокому забору дробину и просунула. между рядками колючей проволоки хлебину.
— Ну, берите, что ли!
— Эх ты, баба–ягодка! — растрогался один из стоявших у калитки. — Кабы б не тиф этот самый, я б тебя успокоил!
— Двигай, двигай, служба! Лучше тиф, чем холера! — отшутилась Нюра.
Казаки ушли, а Нюра уже так и не легла спать.
Рано утром она побежала в центр станицы, чтобы узнать новости. Вернулась бледная, взволнованная.
— Страсти‑то какие! Прямо против церкви виселицу ночью поставили. А на виселице три удавленника. Может, большевики. Я как увидела их, так и обомлела. Насилу с места тронулась. Тут подъехал ко мне какой-то офицер. Наклонился, говорит: «Скажи, где живёшь? Нынче ночью буду у тебя в гостях!» Насилу от него отвязалась. А в Хамселовке что делается — не приведи господи! Свиней из закуток тянут, кур ловят. Нашим Ковалевым заказали хлеб выпекать. Постояльцев у нас полон двор—и все офицеры. — И помолчав, добавила: — А ругаются — и не приведи господи! Что ни слово, то мат. Вот как! Говорили — кадеты образованные люди. А наша Гашка забрала детей, замкнула дом и перебралась к моей матери. Не хочет Гашка хлеб выпекать. А мамаша уже другой постав заквасила. Гашка плачет, боится, что её пороть будут за гвозди, что из Михеевской лавки унесла.
Тарас свесил голову с печи.
— По Гашке этой давно плети плачут. Вредная баба! Ну, а казаков не берут?
— Какое там не берут! По заборам расклеены приказы: от 18 до 50 лет забирают в свою армию. Папашку моего уже вызвали, да не возьмут — кила у него. Пять овец кому‑то отвёз, — смеясь, прибавила Нюрка и тише добавила: — Говорит, из Хамселовки все мужики в горы подались, чтоб белым не служить.
