С первого взгляда кажется, что работа на прялке легкая. Но для человека, утратившего силы и здоровье, не так-то просто напрясть пятьсот граммов пряжи за день. Покрутить ногой десять часов, сидя все время прямо, не опираясь спиной, неустанно следить за тем, чтобы нитка выходила ровной, без утолщений и утонений, и притом дышать воздухом, в котором носились облака хлопчатобумажной пыли — все это требовало от инвалида больших физических усилий и внимания. Такие условия работы создавали, кроме того, благоприятную среду для протекания туберкулезного процесса. Однако призрак голода заставлял людей напрягать последние силы, иначе — смерть от недоедания и болезней. В этой борьбе за хлеб одним удавалось преодолеть кризис, стать здоровее и крепче, значит, в дальнейшем легче справляться с производственными заданиями. Другие же слабели еще больше, так как систематически не выполняя норму выработки, получали не больше 450 граммов хлеба и баланду, заболевали дистрофией и попадали, наконец, в барак хроников или в больницу, откуда для большинства путь вел только к могиле.
Несколько лучше были условия работы вязального цеха. Здесь не концентрировали работников в специальном помещении, как в прядильном цеху. Если последний напоминал старинную фабрику, то вязальный цех имел большое сходство с «домашней мануфактурой», господствовавшей на заре капитализма во времена Адама Смита. Она, как известно, характеризовалась тем, что работодатель раздавал сырье рабочим на дому, те ткали у себя ткани, а хозяин забирал у них готовую продукцию. Нечто подобное происходило в баимском лагере. Бригадир вязального цеха разносил пряжу по баракам, раздавал ее инвалидам, а те, сидя на нарах, вязали крючками рукавицы. В конце дня бригадир снова приходил и забирал готовую продукцию. За десять часов каждый вязальщик должен был связать три-четыре рукавицы, но постепенно норму увеличивали до семи-восьми штук.
Текучесть рабочих была огромная. Основная ее причина заключалась в том, что многие безнадежные доходяги не могли выполнять непосильные для них нормы выработки, получали небольшие хлебные пайки и массами умирали от недоедания, поносов и дистрофии, а на их место поступали новые партии инвалидов и доходяг, которые сначала тоже пытались поработать, но потом шли по стопам своих предшественников.
Что это были за люди? Откуда они прибывали и что доводило их до состояния инвалидности?
Главным поставщиком инвалидов были тюрьмы. Пока велось следствие, которое затягивалось на полтора-два года, арестованных держали в камерах в страшной скученности. Условия пребывания в новосибирской тюрьме, описанные мною во второй части настоящей повести, типичны для большинства тюрем Советского Союза. В камерах, рассчитанных на восемь-десять человек, находилось до шестидесяти заключенных. Спали они обычно прямо на полу, причем каждый располагал пространством шириной не более 20–25 сантиметров. Их легкие неделями, месяцами отравлялись удушливым смрадным воздухом, насквозь пропитанным человеческим потом и зловонием параши. Самодуры-конвоиры часто придирались к заключенным, чтобы лишать их прогулки. Но больше всего убивало узников систематическое, изо дня в день, недоедание. Получаемое ими питание едва ли покрывало третью часть пищевого рациона, необходимого для организма даже в условиях вынужденного ничегонеделания. Человек быстро терял в весе и превращался в скелет, обтянутый кожей, заболевал пеллагрой, слабел от поносов, и его, полуживого, тюремная администрация старалась поскорее сплавить в инвалидный лагерь.
