У Ванды дрогнул голос, и Юлия порадовалась, что глаза подруги заволокло слезами, а значит, она не увидит выражения ее лица. Хотя всякая женщина была бы потрясена при такой исповеди, но Юлия услышала в словах Ванды куда больше, чем было сказано… Пан Шимон затрясся при упоминании Сокольского, сказал, что тот над всем здесь властен… Ржевусский не скрывал, что он приятель Зигмунта. А Ванда назвала владельца Театра жестоким, бессердечным… Верно, таков он и есть, Зигмунт Сокольский, внушающий людям ужас своим безразличием к ним, хладнокровием, умением вдребезги разбивать чужие судьбы. И подумать только! Этот человек ее преследует! Она оглянулась, с нерассуждающим ужасом ожидая увидеть совсем близко грозного и неумолимого, как ловчий сокол, Зигмунта, но вокруг ничего не было, кроме привычной затуманенной равнины, и никого, ни единой живой души, кроме Ванды, которая угрюмо смотрела вдаль невидящими глазами.
И острое, болезненное любопытство вдруг заставило Юлию спросить:
— Ты знаешь его?
Ванда взглянула исподлобья: коротко, испытующе.
— Кого?
— Ну… этого хозяина… — путаясь в словах, чувствуя, что жестоко покраснела, промямлила Юлия, не понимая, почему глаза Ванды сделались вдруг так холодны: — Приятеля Ржевусского…
Разумеется, вопрос оказался глуп: примадонна Цветочного театра, какой в недавнем прошлом была Ванда, уж наверное должна знать этого загадочного хозяина, и все-таки Юлия бессознательно вложила в свои слова иной оттенок… и так была напряжена ее душа, что уловила этот же оттенок в простом, казалось бы, ответе Ванды: «Мне ли его не знать!» — и отчего-то отозвалась такой внезапной болью, что Юлия резко отвернулась, скрывая невольные слезы.
Безотчетно прижав руку к сердцу, она покачивалась в седле, не видя ничего вокруг, а перед глазами вспыхивали грозные серые глаза, улыбались твердые губы… Да нет же, почему твердые? Несказанно нежные, дурманящие шепотом: «Милая, ты пришла!» И плечи его видела Юлия — широкие, атласно-гладкие, так что снова и снова хотелось касаться их ладонями…
Щекам стало холодно, и Юлия с изумлением заметила, что слезы уже бегут неостановимо. Лучше всего было бы отмолчаться, перетерпеть, избыть минуту горечи, но терпение не относилось к числу ее добродетелей, а потому, старательно глядя вдаль и подняв лицо, чтобы ветер поскорее высушил слезы, она все же спросила — и сразу пожалела, что не откусила себе язык:
— А как ты его знала?
Словно и без того все не было ясно! А ну Ванда спросит, зачем ей это, — что ответить? Разыгрывать лютую ненависть к совратителю и обманщику Зигмунту? Но ведь он не был ни обманщиком, ни совратителем! Чего там, Юлия отлично знает, что попалась в собственную ловушку. Пылкая натура увлекла ее за пределы приличий, а Зигмунт всего лишь стал орудием судьбы. И вовсе не Зигмунта ненавидит она, а себя, не от него бежит, а от себя!
