Санёк поставил тарелку и вышел из столовой. Над зоной регистрации горел слабый свет. Администратор, склонив голову, что-то писала. Стойка для зонтов была пуста. Простая идея — украсть, а потом выдать за свой, провалилась.
Бесшумно крутанулись двери.
— Конничива! О-гэнки дэс ка? — согнулся в легком поклоне Каору.
Он улыбался. Но в этой улыбке не было добродушия. В ней сквозило злорадство.
— А зонт-то — тю-тю, — прошептал Санёк. — Говорят, у Гайрайго он. Пускай вернет.
Каору внимательно слушал. Не отвешивал больше свои поклоны, не бормотал бесконечные приветствия и пожелания всех благ. Не извинялся.
— И деда мне этого найди. До дождя найди.
Каору не шевелился.
— Все было специально, да? Проверка на вшивость? Игра эта… Свечи… Не понравилось тебе, как мы себя ведем? А мы вот такие! Веселые! И никто ни на кого за это не обижается!
Смотрит. Молчит. Санёк тоже замолчал. Чего распаляться, когда на тебя смотрят, как на умалишенного. Каору поднял руку, коснулся пальцами своего лба.
— Пока глаза черны… — произнес он. — Ищите причину в себе. Выпустите страхи. — И без перехода: — Извините. Бутерброды сделали? Зонты взяли?
Он пошел к столовой, а Санёк остался. Теперь он запутался окончательно — кто куда идет и зачем. Какую роль здесь играют японцы? Им-то зонт, а вернее, его проклятие зачем? Или они тоже во все это не верят. Может, и не было ничего? Может, Саньку все показалось? Дождь этот кого угодно с ума сведет, вот и увидел, чего нет. И деда этого, и игру. Нет, игра была. Всего остального — не было.
Или было?
Вот, например, стоит за дверями этот дед? Что делать? Бежать за ним? Извиняться? На каком языке? Куда этот Каору почесал, когда он здесь нужен?
Медленно крутились входные двери, то показывая сквозь стеклянные стенки, то скрывая деда. Того самого. Страшненького, с отвисшей губой, с тяжелыми мешками под глазами, с реденькой бородкой, сутулого, в свободной рубахе и штанах, в черных ботинках.
Дверь повернулась, стирая стоящего на улице человека. Санёк бросился за ним.
— Эй! Стой! — закричал он, оказавшись в неожиданной пустоте. — Дед! Остановись! Ну, ты чего? Обиделся? Ну, извини!
Он метался туда-сюда, не понимая, куда с такой скоростью мог учесать пенсионер.
В толпе мелькнула черная спина. Мятая, застиранная рубашка. Они тут все с утра были как будто из мешка вытащенные — мятые, хмурые, в пиджаках не по размеру.
— Стой!
Санёк помчался на толпу. Безликие люди шли ровным строем, не торопясь ни обгонять, ни отставать. Шли чинно, спокойно. Сквозь такой строй было почти невозможно пробиться. Они не пускали.
