Это последнее утешение взбесило Фалька.
— Он украл мое доброе имя! Мое имя! Как мне завтра показаться на бирже! Что скажут люди?
Под людьми он подразумевал, в сущности, свою жену, которая будет очень рада этому случаю, так как он сделает менее чувствительным «mésalliance». Жена его станет ему равной — эта мысль сводила его с ума! Неугасимое человеконенавистничество овладело им. Он хотел бы быть отцом этого негодяя, тогда он мог бы, по меньшей мере, умыть свои руки, предав его отцовскому проклятью, но о подобном праве брата никогда не слыхивали. Быть может он сам был частью виновен в своем позоре! Не произвел ли он насилия над склонностями брата, когда тот выбирал карьеру? Быть может, он написал эту статью из-за утренней сцены или из-за денежных затруднений? Он сам, сам был виновен! Нет, он никогда не совершил низкого поступка; он был чист, он пользовался уважением и почетом, он не был скандалистом, его не выгоняли со службы! Разве не было у него в кармане свидетельства о том, что он лучший друг с нежнейшим сердцем? Не читал ли этого только что магистр? Да, конечно! Он сел, чтобы пить, пить без меры, не для того, чтобы заглушить свою совесть, — в этом он не нуждался, так как не сделал ничего несправедливого, — но для того, чтобы потопить свой гнев. Но это не помогало, он перекипал и ошпаривал тех, кто сидел близко.
— Пейте, несчастные! Вот сидит эта скотина и спит! И это мои друзья! Разбуди его, Левин!
— На кого ты так орешь? — спросил ворчливо обиженный Левин.
— На тебя, конечно.
Над столом обменялись два взгляда, не обещавшие ничего хорошего. Фальк, настроение которого улучшилось, когда он увидел другого человека в злобе, зачерпнул ложку пунша и вылил ее магистру на голову, так что пунш полился ему за воротник рубашки.
— Не смей этого больше делать, — сказал Левин решительно и угрожающе.
— Кто мне помешает?
— Я! Да, именно! Я не допущу такого безобразия, чтобы ты портил его платье!
— Это заходит слишком далеко, — сказал Левин и встал, чтобы уйти.
— Так, ты теперь уходишь! Ты сыт, ты не можешь больше нить, я тебе больше не нужен сегодня вечером; не хочешь ли взять взаймы пятерку? Что! Не окажешь ли ты мне честь взять у меня немного денег? Или лучше мне подписать? Подписать, а?
При слове «подписать» Левин насторожился. Что, если удастся околпачить его в этом состоянии духа. При этой мысли Левин смягчился.
— Ты не должен быть несправедливым, брат, — начал он снова. — Я не неблагодарен и умею ценить твою доброту; я беден, так беден, как ты никогда не был и не можешь стать; я перенес унижения, которых ты не можешь себе вообразить; но тебя я всегда считал другом. Если я произношу слово друг, то так я и думаю. Ты выпил сегодня вечером и огорчен; поэтому ты несправедлив; я же уверяю вас, господа, что нет лучшего сердца, чем у тебя, Карл Николаус; и не, в первый раз говорю я это. Я благодарю тебя за сегодняшнее внимание, если только я мог принять на свой счет этот ужин и прекрасные вина, лившиеся здесь. Я благодарю тебя, брат, и пью за твое здоровье! Будь здоров, брат Николай! Спасибо, сердечное спасибо! Ты сделал это не напрасно! Подумай об этом!
