Со двора донесся чистый и легкий голос Заруцкого:
…
Как во нынешнем году
Объявил француз войну,
Да объявил француз войну
На Россиюшку на всю,
Да на Россиюшку на всю,
На матушку, на Москву.
Прислушиваясь, как подхвачена песня, Алексей очинил перо, стал писать, быстро и неровно.
«Милая Мари! Как беспощадно летит время. Серые походные дни мелькают за окном будто желтыми осенними листьями, гонимыми безжалостным и холодным ветром. А в сердце моем не утихает щемящая боль разлуки да с каждым часом гаснет надежда на встречу с Вами, дорогая Мари. Ведь жизнь на войне подобна молнии. Блеск, гром — и пустота, все кончено…
Однако вчерашней ночью был озарен счастьем — видел Вас во сне. Да так ясно! Вы были в чем-то легком и розовом. Ваши прекрасные волосы рассыпались по белоснежным плечам. И Вы были почему-то босы. Ваши нежные пальчики покраснели от холодной росы, и Вы позволили мне согреть их губами…»
Алексей встал, подошел к окошку, снял с подоконника битый черепок, подставленный для стекающей со стекла струйки, выплеснул воду в лохань.
«Черт Волох!» — в сердцах подумалось.
Накинул ментик, вышел на двор. Дождик кончился, чуть ощутимый ветерок осторожно трогал непокрытую голову.
Сельцо спало. Угомонились наконец бравые гусары, сморились глубоким сном. Тихо… Только слышится от крайнего шатра тонкий ритмический визг — кто-то вострит зазубренный в бою сабельный клинок. Да нет-нет возникнет в тишине дремотный голос часового: «Слушай!..»
Сзади послышался шорох и несмелый шепот:
— Барин, дозволь у тебя сночевать, — девичий свежий голос. — Больно твои ребята бегают за мной. Охальники, на дурное склоняют…
Алексей обернулся:
— Охальники… Да они, девица, спят уже по третьему сну. Охота была после похода за тобой бегать.
— Не все спят, барин молодой. Самые озорные всё стерегут. Пусти сночевать.
«Черт Волох!» Пальчики, плечи, губы…
— Ну иди. Только чтоб до света убралась. Зовут-то тебя как?
— Парашей. Благодарствуй, барин.
В темных сенях как бы случайно толкнула его бедром, виновато ойкнула.
Войдя, Алексей сел было снова к столу, за письмо.
— Чаю выпей, самовар еще теплый. Озябла небось… Параша…
Параша чиниться не стала, сполоснула стакан, налила чаю, обхватила стакан ладонями, греясь.
Алексей взглянул на нее: красивая девка, статная. Коса светлая, в руку толщиной, щеки пылают. И глаза блестят, с притворной скромностью чуть прикрытые густыми ресницами; губы полные, алые.
— Сахар-то бери.
— Да и то уж брала. — Параша хрустнула кусок белыми зубами, улыбнулась. — Да и зябко у вас, барин. Протопить, что ль, еще?
