— У тебя, Лупоглаз, тоже мать болеет, э?
— Нет.
— Зашибись. — Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. — И делом настоящим заняться хочешь— Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.
— Да зачем? Ладно, пусть, не хочет, так зачем…
— Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?
— Друг.
— Ну-ка, дай ему, гаду!
Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал. Валерка стоял.
— Ну, кому сказал! Бей! — Хысь выдернул из кармана пиковинку.
Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.
— Сильнее, пином его!
Валерка легко пнул меня в бок.
— Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, — кивнул Хысь на Валерку, — чтоб научился.
— Хысь, перестань заниматься… — вскочил Женька.
И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.
— Понял, как надо бить, Лупоглаз? Хе-хе. — Позвал: — Балда!
— А?
— На. Работать надо. Чего ждешь? Иди врежь этому, — указал теперь Хысь на меня.
Балда, кажется, давно перестал понимать, что происходит.
— Зачем?
— Чтоб дураками нас не считал. Мы же с тобой не дураки, правда? Врежь этой сволочи.
Балда вконец отупел, его и без того косившие глаза вовсе съехали к переносице.
— Ты сегодня пойдешь со мной? — подступал к нему Хысь.
— Ну.
— А этот не хочет, ему на нас наплевать!
Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.
— Ну и че ты добился? — спросил меня ласково Хысь.
Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.
— А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся — убью!
Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.
— Хысь, я же не против, я пойду, просто…
— А чего тогда вылупался?
Я не знал, что ответить, сказал:
— Прости, Хысь.
— Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, — Хысь показал на рану, — не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.
