Кай был в тот день спокоен, тих. Он сидел на табуретке у входа в хижину и моргал, пытаясь привыкнуть к мысли, что в доме посторонний. Привыкнуть он никак не мог. Время ушло куда-то, провалилось в чашу полуденного сна. И она не заметила, как так случилось, что она села на лавку у стола, а гость оказался где-то за спиной. Он что-то там нашёл. Схороненное пылью, в углу лежало то, о чём она так давно пыталась позабыть, всё то, что она было изломала в бессильном горе и слезах, но так и не смогла ни выбросить, ни сжечь.
Гость сделал что-то, что-то странное. И до неё донёсся нежный зов ветра над полями. Потом перезвон колокольчиков и снова голос ветра, ласковый, сизый и притихший. Моя лютня, подумала Эли. Он исцелил мою лютню.
* * *
— Рассказывай, — велел спокойно гость, и Кай повернул к ним изумлённое лицо тридцатилетнего больного старика, и Эли наконец заговорила. И это было — не страшно, лишь как-то неприятно, тяжело, как будто горло её несильно стягивала прочная удавка.
Мы были менестрели, я и Кай. Мы собирали и слагали песни. Мы пели хорошо и разное, пели всё, что хотели, и всё, что люди в дороге или в разных городах желали слушать. Кай делал флейты, лютни, балалайки, я пела мои собственные песни и те, что слагал он, и я ещё отлично танцевала. Тогда и денег хватало нам на жизнь с лихвой, мы путешествовали Севером и Югом, проехали весь большой Тракт… Однажды… пришлось петь перед кем-то очень важным, кем-то, наверное, из Стражи, и нами остались недовольны. Мы пели песни, которые те люди не захотели слушать. И там были… не только люди. Тогда мы этого не знали. И нас уже не отпустили. Среди них была одна, может быть, королевской крови, а может, просто Стражница — у них тоже есть своя Стража, я слыхала… которая нас прокляла. Она сказала, что наши песни — гибельная ложь и что отныне я петь не смею, а если запою, умру. И она что-то сделала с Каем…
— С тех пор я больше не пою. Ведь он с того самого дня стал как ребёнок или как старик, и если я умру, умрёт и он. Некому станет о нём заботиться, — сказала Эли.
Гость усмехнулся.
— Они тебе солгали, — сказал он. — Навести порчу они могут, если серьёзно захотят; но вот направить твоё тело, словно повозку, под откос при первом слове песни с твоих губ никому в мире не под силу. Тебя поработил твой страх. Страх — это их удел. Оставь его всем тем, чья власть — пустые миражи.
* * *
Она вышла во двор и, глядя в солнце над самым горизонтом, стояла без движения. А Кай, не понимая, что произошло, и не умеючи спросить, но чувствуя — случилось что-то важное, и я ей должен сделать радость, ей подарить цветы, ей их никто, кроме меня, не соберёт — Кай незаметно, как умеют на горе всех родителей все маленькие дети, ушёл за дом, подальше в степь, и начал собирать цветы. По грудь среди колышащихся трав он склонял голову, всматривался полуслепыми глазами старца и срывал самый красивый колосок, самый пушистый, мягкий, самый яркий среди всего неврачного огромного богатства.
