— Храм — не твой! Небо — не твоё! Поля — не твои! Роща — не твоя! Речка — не твоя! И народ — не твой, понял? И пиджак на тебе — не твой, и штаны на тебе — не твои!.. Нету тут твоего!
Батюшке удалось-таки оттащить его от главы и увести от греха подальше с пригорка, вниз, через дядь Пашин прогон, к остановке.
Дальше Виктор пошёл один, не оборачиваясь и матерясь на себя и на всё земное начальство…
Дома ждал его завтрак. Он умылся и сел за стол. Жена поставила перед ним яичницу и картошку.
— Достань-ка мне это… — сказал он.
Она открыла холодильник и достала бутылку.
Он вздохнул, налил полный стакан и выпил.
— Почему с «херувимской» ушла? — спросил он.
— Прихватила что-то, — поморщилась она.
— Опять?
— Отпустило уж маленько. Пройдёт.
Аппетита не было, он тыкал вилкой в яичницу. Шрам на щеке вздулся и покраснел.
Она смотрела на него.
И он не выдержал, рассказал ей про всё, что было у церкви.
— Отец, ну что с тобой? — сказала она, улыбнувшись. — Тебе отпуск нужен, ей Богу.
— Да причём тут отпуск!
— Да при том. Ну что он такого сказал? И мы также говорим: моя деревня, мой дом, моя страна… Ну? В отпуск тебе надо, отец, отдохнуть, а то ты совсем там чокнешься со своими бандитами.
Он отодвинул тарелку.
— Вот смотри, Алён, сколько уж лет вместе живём, а не чувствуешь ты меня… нет.
Она убрала со стола, стала мыть посуду. Он допивал чай.
— Хоть бы Андрюшка приехал со своей Оксанкой, — сказала она, — к речке сходили б.
Виктор смотрел в окно и ничего там его не привлекало. Абсолютно.
— Отец, пойдем к речке сходим? Я приберусь только.
Виктор встал, постоял с минуту и направился к двери.
— К обеду-то придёшь? — спросила она.
Он как-то дёрнул головой и вышел.
И ушёл он за Ильинский Погост, куда ходили с матерью за земляникой, а оттуда в Зубовский лес, где в затхлых и тёмных землянках обжимали с парнями девчонок, а лес почти весь в завалах, после прошлогоднего урагана, корневища торчат медведями, и грибов тут похоже не будет… Потом гороховым полем дошёл до Каменки, совсем обмелевшей, и увидел байдарочников и палатки с навесом, а в детстве ловили тут раков и жгли костры, пугая друг друга страшными историями про утопленников…
Виктор чувствовал, что тяжесть всё ещё остаётся в душе, хотя уже не давит так сильно. Поднялся к кладбищу и нашёл два родимых холмика, матери и отца. Он огляделся и лёг между ними на спину и закрыл глаза. И подумалось ему, что если вот умереть, то в рай ему сейчас не попасть, это уж, как пить дать, а значит не увидит он и никогда не встретит больше ни матери, ни отца… никогда, никогда… И они там тоже не дождутся его, никогда. Может смотрят на него оттуда и плачут. Но в раю же не плачут, там радуются. Значит они смотрят на него и радуются? Нет, это абсурдно, бесчеловечно…
