так сказали девушки из лаборатории; добавив, что возможность ошибки исключена. Через два дня после того, как я был здоровым отпущен из Графенхофа, у меня обнаружили открытый туберкулез легких, то есть ту самую полость, или каверну, перед которой я всегда испытывал величайший страх. Что ж — я поплелся домой, я сообщил родным, что болен открытым туберкулезом и должен сейчас же отправляться в больницу. Мое сообщение не произвело на них того впечатления, которого логично было бы ожидать: в глазах своих близких я, понятное дело, представлял лишь побочную проблему, по-настоящему больной они считали маму, а не меня. После того как я перекусил с бабушкой и своим опекуном на кухне, в единственном закоулке нашей квартиры, где еще можно было найти кратковременное убежище, мою тарелку и вилку сразу прокипятили, и я, с парой-другой самых необходимых вещей под мышкой, поплелся в больницу. Маме, как мы решили, не следовало говорить правду. До больницы я добирался своим ходом — она была не дальше чем в двухстах метрах от нашего дома. Легочное отделение размещалось в нескольких бараках, и я издалека определил его местонахождение — по запаху гнили, распространявшемуся от этих бараков; здесь больные раком легких лежали при открытых окнах и открытых дверях, отвратительная вонь пропитывала воздух. Но к вони я быстро привык. Мне наложили пневмо (пневмоторакс) и через пару-другую дней опять отпустили — объяснив, что я должен безотлагательно отправиться в Графенхоф. Однако отъезд задерживался, мне пришлось несколько недель провести дома, и все это время я с определенными промежутками, примерно раз в неделю, посещал известнейшего в городе специалиста по легочным болезням — Пари-Лодрон-штрассе, второй дом справа, — чтобы он поддерживал в порядке мой пневмоторакс. Происходит это так: пациент ложится на кушетку в кабинете врача, и ему через тонкую резиновую трубку вводят воздух между плеврой и легким, больным легким: таким образом каверну сжимают, чтобы она зажила. Я часто наблюдал эту процедуру, она вызывает болезненные ощущения только в самом начале, а потом пациент привыкает и воспринимает ее как нечто само собой разумеющееся, она становится для него привычкой; он, конечно, все равно каждый раз немного боится, но, когда процедура заканчивается, с облегчением осознает, что его страх был безосновательным. Безосновательным, правда, страх оказывается не всегда, в чем мне очень скоро пришлось убедиться. В какой-то из дней этот весьма уважаемый врач (между прочим, профессор) подкачивал меня и, не закончив процедуру, подошел к телефону — в то время как я лежал на кушетке с иглой в груди. Он что-то спросил у своей кухарки насчет обеда и выразил собственные пожелания. После долгих переговоров по поводу зеленого лука и масла, а также желательности или нежелательности картофельного гарнира, профессор наконец закончил дебаты и соизволил вернуться к лежащему на кушетке пациенту. Он пустил в меня еще немного воздуха и потом, как обычно, велел мне встать за рентгеновский экран: только таким образом он мог установить, как распределяется во мне воздух. Понятное дело, что это каждый раз требовало усилий и было совсем небезболезненно — подняться с кушетки; но я кое-как поднялся и встал за рентгеновский экран. Однако едва я принял нужную позу, как на меня напал приступ кашля — и я потерял сознание. Я еще услышал, как профессор сказал:
