Больше всего я боялся стать таким же легочным больным, как пациенты «Фёттерля», боялся с того момента, как только узнал, что здесь почти все такие. В этом постоянном страхе мне пришлось жить, в страхе я просыпался и засыпал. С другой стороны, то и дело я цеплялся за мысль: может быть, в моем случае компетенция врачей не привела к полному абсурду, я не мог поверить в то, что они сознательно подвергали меня опасности, вознамерившись сделать больным по профилю здешнего заведения, и я почти все время ломал голову: неужели врачи, отправившие меня в Гросгмайн были столь тупы, а по существу подлы и безответственны, как очень часто я склонен был думать? Или все же нет? Как выяснилось позднее, они оказались безмозглыми и в такой же мере подлыми и равнодушными чинушами. Спровадив в Гросгмайн молодого, борющегося за свою жизнь человека, они в своем недомыслии, в своей подлости и безответственности по сути дела послали не на лечение, а на смерть. Но хватит об этом. Моя вера в себя была сильнее недоверия к врачам, и потому я все же постоянно укреплял себя в убеждении, что в один прекрасный день выберусь из «Фёттерля» не искалеченный им и действительно здоровым вернусь домой. Свежий горный воздух, который даже ночью вливался в открытые окна, понятное дело, оказывал на меня благотворное влияние. Вскоре меня навестили родные и привезли то, что могло мне понадобиться на новом месте, в том числе и кое-какую одежду, а из одежды — те вещи, которые носил мой дед и которые могли сгодиться и мне. У меня подламывались ноги, в голове было больше мути, чем ясности, когда на глазах у матери я примерил вещи и снова лег. Когда мать ушла, я получил возможность, лежа на кровати, прильнуть взглядом к одежде моего деда в открытом платяном шкафу, к тем самым вещам, которые любил видеть на нем, и я старался продлить неожиданную радость и часами не сводил глаз со своих реликвий. Мои дни в «Фёттерле», в отличие от быстро сменяющих друг друга дней и ночей в больнице, тянулись с томительной медленностью. Время в комнате почти не отмечалось какими-либо событиями, оно было заполнено поначалу осторожными, а потом все более обстоятельными беседами с соседом, от которого я мало — помалу узнавал и в конце услышал рассказанную без малейших стеснений всю историю его жизни, завершавшуюся историей болезни. В первые дни я не прочел ни строчки, а потом, помнится, мне прислали из Зальцбурга литературу, которую я просил, и я начал открывать в Гросгмайне недоступную мне до той поры так называемую мировую литературу, во мне вдруг, как бы в одночасье, созрело решение пренебречь всякими рецептами, и от домашних я хотел лишь одного — чтобы они прислали мне книги из шкафа деда, те самые, которые, как мне было известно, имели первейшее значение в его жизни и которые, я полагал, мог бы понять теперь сам. Так я открыл для себя сначала главные произведения Шекспира и Штифтера, Ленау и Сервантеса, хотя не могу сказать, что постиг тогда их во всем богатстве, но я с благодарностью и с величайшей пытливостью вчитывался в строки и чувствовал себя обогащенным. Я читал Монтеня, Паскаля и Пеги — философов, к сочинениям которых постоянно возвращался и которые стали как бы спутниками моей жизни. Среди них был, разумеется, и Шопенгауэр; в его мир, в строй его мыслей, обходя, конечно, сложную философскую проблематику, ввел меня дед. Чтение часто затягивалось до глубокой ночи и давало мне повод для дискуссий с соседом, который на свой лад и по мере своих возможностей приобрел изрядные знания в области литературы и философии и соответственно — по части философствования. С соседом мне просто повезло. Со временем во мне вновь пробудилась тяга читать и газеты, хотя меня тут же подмывало бросить это занятие, что я и делал. Это, однако, не мешало мне изо дня в день просматривать газеты, и уже тогда я всецело подчинился, как теперь понимаю, этой ежедневной механике — покупаешь газеты, начинаешь читать и вскоре бросаешь. Вслед за дедом, которому они всегда внушали отвращение, я тоже заболел этим газетным недугом, неизлечимой газетофобией. Так и заполнялись гросгмайнские дни чтением книг и газет, философствованием и разговорами о всякой всячине с моим соседом, но прежде всего речь заходила, естественно, о болезни и смерти, и, конечно, всегда пищу для разговора давали неожиданные и непредвиденные события, происходившие в «Фёттерле» — прибытие новеньких, чья-то выписка, смертельные исходы и всё, что связано с еженедельными обследованиями и просвечиваниями, а также предписания администрации и
