- Прощай, Авраам, - сказал он. - Ты победил, но не это самое страшное, ты убедил меня, что я не способен ничего заработать на этой земле, деньги не любят меня, мои затеи совсем неглупые, это я неспособный, и чем глупее затея, тем в моем случае реальней ее осуществление. Хорошо, я поищу и найду для себя в мире совсем уж глупое занятие, может быть, буду сочинять стихи, друзья говорят, что я подаю надежды. Может быть, рисовать красивых девушек, ты видел, как я рисую? Но в одном я клянусь тебе, Авраам, никто ни при какой нужде не заставит меня воровать, никто не заставит вырвать кусок хлеба из рук другого. Иди вот по той тропинке и не оборачивайся, а то я заплачу.
Так они стояли друг против друга, человек и ишак, до самой темноты, и не у кого спросить, кто из них ушел первым.
7
Никакого вмешательства в свою жизнь Нина Сошникова не потерпела бы, о себе она знала, что принадлежит этому городу, этой зиме, непохожей ни на одну из прежних, выглянувшей откуда-то с другой стороны света, такой промозглой, будто этому свету и не принадлежащей, откуда-то со стороны погоста.
Она выдула признаки жизни не только с улиц, где еще упорствовали ползущие против ветра автомобили с матросами и отдельные прохожие цеплялись за поручни и столбы, чтобы сквозь мглу добраться к себе куда-то, она выдула признаки жизни из тех, что когда-то считали себя людьми.
Эта зима уводила из-под ног землю и нужна была, наверное, только для того, чтобы подчеркнуть красоту мостов, набережных, узорчатых оград, балконных решеток, вообще всего чугунного.
Глядя в темное окно, Нина Сошникова совершенно не понимала, что2 ее занесло в эту комнату, принадлежащую прежде случайному человеку, ее покойному мужу, и что она делает здесь, в нескольких километрах от того дома на Пяти углах, где она родилась. Но пройти эти километры не удалось бы никому, даже ей, Нине Сошниковой, несмотря на лютое, образовавшееся за эти годы упрямство и равнодушие к жизни.
Зима подчеркивала силу чугуна, правду чугуна, чугунное литье царствовало над городом, оно, как несокрушимый скелет, поддерживало порядок в этой революционной свирепой зиме, равнодушно и властно грозящей забрать с собой все, что раньше принадлежало Нине и что она могла назвать для себя дорогим и милым, хотя для этого нужно было бы до крови расковырять воспоминания. Она принадлежала этим воспоминаниям, этому городу, зиме, но Андрюша принадлежал ей.
Кто-то спасал ее, выставив между зимой и Ниной маленького двухлетнего мальчика, которого нельзя было бросить на произвол судьбы, потому надлежало жить. И сейчас она лежала в постели, прижав к себе Андрюшу, лелея в своем теле ненависть к обстоятельствам и нежность к сыну. В ней все это прекрасно совмещалось, все в этом городе замешано на сговоре несовместимого, будто все части одного организма задались целью вытеснить друг друга и по ходу этой самоубийственной войны догадались, как они неразделимы. История этого города представлялась ей последовательной цепью покушений на человеческую жизнь, начиная с шумных дворцовых переворотов с факелами и табакеркой в руках и кончая простым уличным убийством кривым ножом в подъезде собственного дома.
