Рано-рано просыпались бомжи, жаворонковые дети. Раньше первых автобусов и первых трамваев. Конторскую улицу и прилежащие переулки они забили наглухо. Здесь работала омерзительная, особенно с первого взгляда, тройка: двое пожухлых, как позабытый в холодильнике лимон, среднерослых мужиков и недавно спившаяся баба. Почему недавно? Да сила в ней еще чувствовалась, сноровка рабочая и потомственное здоровье, которое не смогли вытравить из деревенских ген два московских поколения этой бабы. Она у них была за атамана. Мужики обязательно слева-справа от нее бредут, повесив головы, как провинившиеся первоклашки, а она, хоть и не сильно бодрая и с синяками под глазами от мужицких несмелых или неумелых на это дело кулаков и в куртке с чужого плеча, под которой толстятся за свитером и прочими причиндалами овалы крепких грудей, гордо ступает по равнодушному асфальту либо по снегу, если его еще не убрали, и гордость ее, самостоятельность, а также что-то еще, Николаю-охраннику непонятное, делали эту бомжиху и постперестроечную «тройку» в целом, не просто привлекательной для задумчивых охранников или для художников – любителей душещипательных сюжетов, но и самостоятельной социальной единицей. Не семьей, в Москве многомужество пока не поощрялось и даже речи об этом в разных думских фракциях и в прочих руководящих инстанциях не было, и уже поэтому не было модным. Не бригадой, скажем, в каком-нибудь бомжоцехе какого-нибудь бомжокомбината, но какой-то смесью всего этого, современного, может быть, и не модного, не типичного, но существующего зачем-то и являющегося, как ты ни крути, штрихом, запоминающейся линией в пейзаже огромной столицы. И конечно же, ни о какой воровской малине или начальном звене какой-нибудь банды – не приведи Господь! – при виде этой троицы не думалось даже самому заядлому любителю дешевых отечественных детективов. О чем угодно, даже потустороннем думалось, но только не об этом. Вообще говоря, явление бомжей московскому народу требовало всестороннего и глубинного осмысления не только охранников этого народа, но и гениев всех видов искусств, и конечно же, кино, а также ученых, государственных деятелей и так далее. Всем им, случайно необомжившимся, следовало бы повнимательнее присмотреться да вот хотя бы к этой троице, которую будто бы материлизовывало слегка похмельное воображение Николая Касьминова, и она возникла перед ним между башнями на детской площадке. Два мужика и баба маялись на ней, слабо освещенные редкими огнями окон и фонарей, будто исполняли под звуки только ими слышимого оркестра несложный и по движениям, и по настрою души танец. Не быстро, не медленно, покачиваясь на легком ветру, тоже недавно проснувшемся, приседая, наклоняясь, что-то поднимая с утоптанного снега, поднося плавно, не без грации, подобранное к глазам, а то и ко рту, – баночки разные, бутылки, ошметки чего-то недоеденного, – они кружили по площадке минут десять. Затем бомжиха-атаманиха выпрямилась, ее спутники встали справа-слева, и пошли напрямую к двум контейнерам, куда сбрасывали мусор башенные дворники.
