Старший сын угощает кальяном.
Дремотный отдых с пилавом и беседою о том, что было: откуда пошли узбеки и таджики, как делается кишмиш. когда посажено гранатовое дерево — засылаешь под журчание слов и арыка.
Солнце обойдет водоем; перекочуют ковры и подушки; настанет вечер.
Ласковые приветствия и возвращение в город по улегшейся пыли садовых проулков.
Впереди засветятся огоньки чайханов. Послышится гортанная речь и бренчанье двуструнки.
На Регистанской свистит флейта и рокочет барабан заезжего цирка. Воняет шашлыком и пряностями.
Изъеденный с головы до пяток ночными москитами, я хожу ночевать на крышу у тюбетеечного базара.
На крышах особый город: здесь проводят вечера и ночи.
Крышами женщины ходят в гости друг к другу.
Сверху не видно улиц. Заросшие травой и маком, здесь свои улицы и площади.
Хотя бы и слабый ветерок отгоняет не видимых глазом насекомых.
Хорошо раздуваются легкие: кажется, из глубины неба накачивает их воздух.
Звезды, звезды!
Кучами, отдельностями, величиною по грецкому ореху каждая, полощат они ночное небо.
Полярная низко у горизонта.
Вспоминается Африка: там Полярная была еще ниже. Собираются все мысли за день, за год, за всю жизнь — чего-то не хватает. Кругом красота, полный мир… Нехватка внутри себя: не полные, не четкие восприятия и отображения не полны и смутны.
Пространственность еще только мерещится. В ней переломы и культуры, и самого облика человеческого, но как труден путь к ней — окован в трехмерии кубизма аппарат мой…
Край солнца выходит из-за Рухабада, зажигая майолику Ширдора.
На крышах подымались жены, дети, мужья. Потягивались в розовом сиянии сартянки. Снизу зажужжало весенним ульем. Новый день, новые поиски.
Внизу под аркадами древнего рынка раскладывались тюбетейки. Стучали кузницы. Кричали о лепешках разносчики.
От Биби-Ханым надвигался караван верблюдов. Гордые морды, лебединые шеи и мудрые, мудрые глаза.
Вот последняя раса, недаром защитились они умершей почвой — цветом пустыни.
Ослы шныряют толпой.
Эти приноровились. Глаза бездумные.
— Лишнего не сделаю, хозяин, как ни горячись. Проковыряешь дыру на челке — тебе же хуже… Важничать, брат, нечем: судьба! Повернись она иначе, быть бы и мне хозяином и ковырять бы на тебе спину… Естественный подбор, брат, да…
Болтаются уши. Все для него знакомо. Ничего нет на земле особенного, и ослик толкает тюками прохожих, получает тумаки, прошныривая толпою базарников.
Садык разложил четыре халата, катушки ниток. В одной руке его роза, другой держит пиалу горячего чаю.
