— Присядемте ж, друзья мои, — сказала Анна Михайловна, — по нашему православному обычаю, — а ты, Емельяновна, хоть на полу! — Все уселись, посидели несколько минут, встали, помолились богу, расцеловались с Прасковьею Филатьевною, которая обещалась заехать на обратном пути, если успеет выздороветь и уедет из деревни до их возвращения, вышли к колымаге.
— Послушай, Федька, ехать осторожно, на поворотах тише; где круто, мы выходить будем; под гору колеса тормозить. Мы едем в Нижний. Где же мы остановимся?
— Да у Заботы, сударыня, — отвечал Федька, — у него всегда останавливался барин.
— Врешь, дурак! У Заботы алтынного за грош не выторгуешь. Он всегда брал лишнее с Петра Михеича. Мы остановимся на нижнем базаре у Кузьминишны. Прости, друг Прасковья Филатьевна, смотри, заезжай к нам опять, а мы не замешкаемся. — Ну, с богом!
Федька взмахнул веревочным кнутом и присвистнул… Лошадушки, выгнувши хребет и понатужа грудь, тронулись…
Без дальних приключений Анна Михайловна приехала в Нижний чрез неделю и расположилась у старинной своей знакомки. — Она начала тотчас выезжать с своим товаром на ярмарку; на третий день в модном магазине встретилась она… но мне должно познакомить теперь читателей с другими героями повести и рассказать об них кое-что нужное и примечательное до этой встречи.
Бубновый, поручик одного гусарского полку, заехал также на Нижегородскую ярмарку вместе с богатым графом Звонским, коему препоручена была покупка ремонтных лошадей[5]. Граф Звонский, хотя чувствовал к лошадям дружескую привязанность, однако не знал в них толку и передал препоручение товарищу, а сам уехал в свою деревню погоняться за зайцами и по другим надобностям. — Бубновый, получив в руки кучу денег, начал… Но пусть он сам признается в грехах своих, а мне зачем быть доносчиком?
— Да что за тоска-печаль пала к вам на сердце, сударь? Третий день от вас нет ни гласа, ни послушания, — сказал ему дядька, выведенный из терпения его продолжительным молчанием, стоя перед ним в тесной их комнате.
— Не твое дело!
— Дело-то, сударь, не мое — правда ваша, — а все-таки я вам не чужой, и мне грустно стало смотреть на вас: ведь нынче у вас не было во рту ни маковой росинки, а уж к вечерне скоро зазвонят.
— Поди вон.
— Пойти-то, сударь, я пойду, да ведь вам от этого не будет легче. Ум хорошо, а два лучше, говорим мы запросто.
— Черт тебя возьми, старый враль, от тебя нельзя отвязаться ничем. Если ты хочешь знать непременно: я… проиграл…
