Между прочим, это хорошо согласуется с теорией Ришелье, гласящей, что невежественность хороша на своем месте и составляет благо государства. Он считал невежественность неотъемлемым свойством простонародья и всех тех, кто не принимает активного участия в делах государства. Эта теория легла и в основу отношений сорокалетнего кардинала и двадцатичетырехлетнего короля.
В его отвращении к учености и к наукам, возникшем еще тогда, когда он зубрил уроки, был такой энергический протест, что в этом заключалось что-то оригинальное. По-видимому, все дело было в том, что апатия во многих вопросах соседствовала с энергией в чем-то одном: казалось, он действовал по какому-то странному, одному ему известному выбору; все принятые им решения точны, правильны и сделаны очень быстро, но лишь в одном случае из четырех, — в остальных случаях он даже не считал нужным обременять себя размышлением.
На короткое время он загорался вдруг страстью к какому-нибудь делу и почти тотчас бросал его. Но были четыре вещи, которые безраздельно владели им: глубокая вера, — он, например, верил, что Богоматерь печется о Франции; его любовь ко всему военному; его любовь к ручному труду — он был хорошим плотником, отличным садовником, хорошим слесарем, — к охоте, к поездкам верхом — он мог сам подковать лошадь — и даже к парикмахерскому делу — он иногда брил других; наконец, постоянная привязанность к Ришелье и опора на него.
Он был очень скрытен то ли по своей природе, то ли из-за дурного воспитания. Он мог бы быть жесток, но этого не случилось. Правда, он любил доставлять неприятности, когда видел, что другие плохо переносят то, к чему он привык. Он даже бравировал этим. Например, он любил долго держать людей, сопровождавших его на охоте с хорьком[3], на холоде; видя, как они ежатся от холода, утверждал, что они неженки, а он человек закаленный. То же самое было в его долгих верховых поездках во время охоты или во время войны. Ему нравилось видеть, как устают от долгой поездки его люди.
Хотя эти черты его не украшают, ясно, что он не был слабаком.
Но пожалуй, самой удивительной его особенностью была та, что относится к области интимных человеческих отношений. По-видимому, он развивался с некоторой задержкой, — он начал бриться лишь тогда, когда ему пошел третий десяток. Самое потрясающее, что он был безразличен к женщинам. В этом не было бы ничего потрясающего, если бы он был полным или частичным импотентом. Самое удивительное, что он им не был. Его брак с Анной Австрийской был обычным для того времени королевским браком мальчика с девочкой. Но даже тогда, когда ему уже исполнилось девятнадцать, его наставник и руководитель де Люинь мог лишь силой затащить его, упирающегося и в одной ночной рубашке, в спальню своей молодой жены. Де Люинь убеждал его, что его святая обязанность продолжить династию. Как бы там ни было, он почему-то не хотел ее выполнять, хотя к этому не было никаких препятствий.
