Она смотрела на меня с усталым безразличием — Анастасия Вячеславовна, бывший менеджер по продажам в конторе с труднопроизносимым названием.
— В общем, я швырнула заяву ему в морду, — закончила она рассказ о недавнем прошлом и перешла к основной части. — Ты говорил, что устроишь меня в банк...
— Стоп, — я уже знал, что будет дальше, но решил прослушать пластинку до конца, мне было любопытно, — стоп, стоп. Мы разговаривали полгода назад, и я сказал, что отнесу твое резюме своему знакомому. Я не могу устроить тебя в банк, хотя бы потому, что я там не работаю и он мне ничем не обязан. Кроме того, сейчас кризис, и там идут такие сокращения...
— Когда я уходила, я рассчитывала на эту работу, — Настя наклонилась ближе, и стало как-то особенно заметно, что волосы прожжены химией, а глаза не то чтобы выцвели, но уже не такие. Не говоря про все остальное.
— Ты хочешь сказать, что это я тебя уволил? — уточнил я.
— Не надо вот этого, — поморщилась Настя. — Я просто сказала: когда я бросала заявление, я думала, что у меня есть друзья и они меня не кинут. Извини, я ошиблась.
— Чему вас там учат? — вздохнул я. — Это даже не разводка, это какая-то херакала.
— Там — это что? — Настя, как всегда, сделала вид, что не понимает.
Мой интерес иссяк. Анастасия Вячеславовна за все эти годы так и не продвинулась в тонком и сложном искусстве садиться на чужую шею дальше школьного уровня. Некоторым, впрочем, оказалось и этого достаточно.
— Как там Вадим? — предсказуемо повернул я.
— Вадим? Прекрасно, — Настя скорбно поджала губы. — Ездит на своем мотоцикле. С друзьями. Недавно пригласил меня. В боулинг, — каждая фраза была напоена выдержанным ядом, настоянном на многолетних обидах. — У него хорошая работа. И широкий круг знакомств, — добавила она, чтобы я не сомневался, в чем именно она его винит и почему она ему ничем не обязана.
— Ты выглядишь усталой, — продавил я последнюю реперную точку.
Настя пожала тощенькими плечиками.
— Такая хорошая жизнь. Такие замечательные люди.
Выход Слуцкого
Поэт, который не стремился к гармонии
Быков Дмитрий
Девяностолетие Слуцкого (7 мая) прошло практически незамеченным, но я уже так привык начинать подобным образом статьи о российских литераторах, приуроченные к календарному поводу (другого повода высказаться о них в прессе почти не представляется), что обязательный этот зачин можно было бы вовсе миновать, кабы не особая значимость даты. Окуджаве, например, повезло родиться 9 мая — и сразу тебе символ. В дне рождения Слуцкого тоже есть символ. Свое 26-летие он отмечал накануне победы, и я рискнул бы сказать, что накануне победы в каком-то смысле прошла вся его жизнь, но до самой этой победы он по разным причинам не дожил. Истинная его слава настала почти сразу после смерти, когда подвижник, литературный секретарь и младший друг Юрий Болдырев опубликовал лежавшее в столе. Сначала вышли «Неоконченные споры», потом трехтомник — ныне, кстати, совершенно недоставаемый. Есть важный критерий для оценки поэта — стоимость его книги в наше время, когда и живой поэт нужен главным образом родне: скажем, восьмитомный Блок в букинистическом отделе того или иного дома книги стоит от полутора до двух тысяч, а трехтомный Слуцкий 1991 года — от трех до четырех. Это не значит, разумеется, что Слуцкий лучше Блока, но он нужнее. Умер он в 1986 году, как раз накануне того времени, когда стал по-настоящему нужен. Замолчал за 9 лет до того. А ведь Слуцкий — даже больной, даже отказывающийся видеть людей, но сохранивший всю ясность ума и весь тютчевский интерес к «последним политическим известиям», — мог стать одной из ключевых фигур эпохи. Как знать, может быть, потрясение и вывело бы его из затворничества, из бездны отчаяния, — хотя могло и добить; но вообще у него был характер бойца, вызовы его не пугали и не расслабляли, а отмобилизовывали, так что мог и воспрянуть. Годы его были по нынешним временам не мафусаиловы — 58, когда замолчал, 67, когда умер.
