И наконец, есть третья сторона вины, чисто психологическая. Русский язык, очень чуткий, тут пользуется не торжественным «виновен», а бытовым и стыдным «виноват». Тут речь идет о чувстве вины, то есть о боязни оказаться плохим.
Это самое — «оказаться плохим» и чувствовать это — штука довольно сложно устроенная. С одной стороны, виноватым можно быть только в чьих-то глазах. Однако люди умудряются чувствовать себя виноватыми даже тогда, когда их никто не видит. Более того, бывают ситуации, когда человек никому конкретно ничего плохого не делает, и все же чувствует вину. Опять же классический пример, некто в случайном разговоре плохо отзывается о покойном отце и тут же ощущает укол вины и раскаяния. Хотя отец умер и ему все равно.
Фрейд на этом месте развил теорию «супер-Эго» — этакой виноватящей субстанции в голове у каждого добропорядочного человека, которая постоянно за ним следит и в случае чего начинает ворчать и зудеть, как настина бабушка. За каким хреном эта внутренняя бабушка в голове заводится, Фрейд не объяснил, но предположил, что ее туда ребенку подсаживает общество, прежде всего родители, в целях контроля и подавления.
Это было бы, в общем, логично, ежели внутренняя бабушка всегда говорила бы то, что нужно обществу. Однако сплошь и рядом это не так. Скажу даже больше: люди, склонные к особенно острому ощущению своей виновности и греховности, довольно часто имеют какие-то свои представления о том, что такое вина и грех, иной раз очень странные и с общественными потребностями не совпадающие. Скорее наоборот — создающие множество проблем и неприятностей как человеку, так и окружающим.
Чтобы не ходить далеко за примерами. Я, например, рос в спокойной интеллигентной семье, абсолютно не склонной к насилию. Никто меня не лупил — ни по попе, ни по башке: все воспитательные меры, применяемые ко мне, были сугубо словесные. Культ ненависти и мести никто не отправлял даже на словах. Напротив, все мои домашние были решительными сторонниками мирного разрешения любых конфликтов. И так далее — думаю, описание знакомое.
Первая школьная драка у меня случилась третьего сентября: какой-то пацан отпустил в мой адрес шуточку, вполне невинную. Я, не задумываясь, подошел и треснул его по голове портфелем. Потому что я внезапно и навсегда решил, что на оскорбление нужно отвечать насилием, и неважно, кто оскорбил.
Это было, как я сказал бы сейчас, острое переживание морального долга. В маленькой душонке первоклашки проснулся какой-то категорический императив, который туда, ей-Богу, никто не запихивал, и уж тем более общество.
