— Пошли, — сказала Наташа, не двигаясь с места. Ей было мало, она хотела стоять и стоять, смотреть и смотреть.
Я это понимал, я даже знал, как это называется — умный октябренок Миша дружил с книжкой и как раз добрался до синеньких томиков Гоголя Николая Васильевича, до «Страшной мести». Да, тот самый взгляд, которым всадник на вечном коне смотрел в бездну, где мертвецы грызут мертвеца. Я и был тем мертвецом, я не стоял в школьном коридоре, а лежал в бездне, и меня грызли мертвецы огромными черными зубами.
— Пойдем, правда, — умница взяла солнышко за руку, это был жест прощения и примирения перед лицом общего, сближающего горя.
— Наташа, — пролепетал я, — Наташа.
— Что Наташа? — солнышко отвернулось. — Я знаю, как меня зовут.
— Дурак какой-то, — с отвращением сказала умница.
— Смотри, рожа дурацкая. Можешь пойти нажаловаться, — добило солнышко, специально выискав что сказать поподлее, понесправедливее, чтобы окончательно и бесповоротно лишить меня всех и всяческих прав.
Мне хотелось одного — залепить Наташке по кукольному личику, сильно, чтоб голова мотнулась на тоненькой шейке, а потом взять Настю за косу и таскать по полу, чтобы она выла и царапалась. Я не боялся скандала, слез, любого наказания, да пусть хоть из дому выгонят, только чтобы сделать больно этим двум сучкам, которые бросили меня в эту бездну, а сами стояли, обнявшись, над ней, торжествующие и победительные. Но нет, конечно, я не мог ударить, я не мог и пальцем пошевельнуть, ведь я их любил — и был причиной их общей беды, виноватый без вины, и от этого вдвойне, втройне виноватый.
— Вы тут чего? — откуда-то просунулась Светка. Толстая, глупая, с криво приколотой октябрятской звездочкой на фартучке, она всегда во все совала нос, причем, как правило, в самый неподходящий момент.
— Ничего, — предсказуемо отбрила солнышко. — Болтаем.
— Вы с Мишкой поругались? — не отставала Светка.
— Из-за твоего Мишки, — умница процедила мое имя сквозь зубы и выплюнула на пол, как случайно попавшую в рот дрянь, — папка Наташу избил.
— Больно? — в белобрысой светкиной головенке редко помещалось больше одной мысли, и сейчас она отреагировала на слово «избил».
— Ремнем дрался, до синяков, — в голосе Наташи была боль, и презрение к боли, и к тому, кто был причиной боли, и это был я.
Черные зубы мертвецов вцепились в мою истрепанную душу с новой силой.
— А меня бабушка... — умница вовремя сделала паузу, чтобы не уточнять, что такое ужасное сделала с ней бабушка.
