IX. Бесчувственная танцовщица
Во всяком случае, в Петербурге, за ужином у Рокколини, итальянской певицы из Большого Театра, он познакомился с Протэ, красавицей такого совершенства, подобного какому он никогда еще не видел.
Протэ с сердцем ледяным, как та Нева, по которой мчатся ее санки, Протэ — прекраснее, чем Беллино с двойным очарованием, прекраснее, чем монахиня из Мурано в рамке своей кружевной решетки.
Когда на его шутливый вопрос о ее имени она ответила ему:
— Протэ!
Он, живо поцеловав ее, воскликнул:
— Нет, не Протэ, а «Промэ»! (непереводимая игра слов: «Про те» — по-итальянски значит «для тебя», а «про ме» — «для меня»).
Он тем более страстно увлекся Протэ, что в это время его сердце было случайно свободно. Но была ли свободна она? Могла ли принять его приглашение? Мог ли он рассчитывать на свидание с ней в тайне будуара, на жгучую близость встречи наедине?
Когда он узнал, что ее покровитель, оберегермейстер, оставляет ей полную свободу, он пригласил красавицу пообедать в Екатериненгоф, к великолепному ресторатору, которого до сих пор знают все гурманы, к знаменитому Локателли. Кроме нее, приглашены Зиновьев и ла Колонна, синьора Виченца и молодой музыкант, ее возлюбленный.
Обед удался на славу.
На роскошно убранном цветами столе покоились заливные стерляди на позолоченных блюдах. Казанова, облокотившись на стол, любовался несравненным, небывалым лицом Протэ! Вся печальная красота России, вся ее лихорадочная тоска отразились на этом лице, как в спокойной глади озера. Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной — ни в день их первой встречи, ни тогда, когда после представления он провожал ее в санях, и они мчались по замерзшей Неве, твердой, как зеркальные полы его венецианского казино, и непроницаемой для света! Нет! Никогда еще она не была так прекрасна! Прекраснее, чем ему казалось раньше, недоступной, тревожащей красотой! Иногда у нее был совсем отсутствующий вид — точно она отделялась от собственного тела, не сознавала собственных движений… О чем она думала в эти минуты? Чего она хотела? Она нервно покусывала цветок, вынутый из прически, рассеянно смотрела на окружающих, не ела ничего почти. Было очевидно, что какое-то видение преследует ее, какое-то воспоминание, более жестокое, чем наваждение. Он читал в ее бездонных глазах, что у нее есть сердце, он предчувствовал его. Но неужели же это сердце было переполнено любовью к ее обергермейстеру? Неужели она всецело была покорна его тиранической любви?
