«Чистые светлые струи, в которые погружает свое прекрасное тело та, кто одна мне кажется женщиной…»
Он шепчет их — он, для которого все женщины — вплоть до солотурнской дурнушки были женщинами. Он шепчет эти строки посвященные единой любви, выбору всей жизни… И хочет подняться на вершину той скалы, где стоял дом Петрарки.
О, эти слезы Казановы, смотрящего на развалины дома Петрарки!.. Над чем плакал он в воклюзском уединении, на юге Франции, звенящем цикадами?.. Ошибаюсь я или нет? Не промелькнуло ли беспокойство в его упорном преследовании?.. Не было ли следов скорби в этом эпикурействе? Не жила ли тоска по любви в этом сердце, пресыщенном наслаждением? Может быть, все эти страстные бросания от одной к другой были только желанием любить так, как любил Петрарка? И не над этим ли плакал Казанова перед развалинами дома в Воклюзе?
Он плачет. Плачет, как Лео Аллатиус, при виде могилы Гомера.
Над этим домом в развалинах, еще хранящим отблеск царицы грез поэта, его слезы, может быть, наиболее искренни. Ни над одной из своих настоящих возлюбленных не проливал он таких искренних слез.
«И в смерти казался прекрасным ее дивный лик…», — говорит Петрарка о Лауре.
В этих развалинах ее былого приюта образ ее встает перед Казановой таким прекрасным, что он кидается на немые камни, как бы для того, чтобы обнять их, лобызает их и обливает слезами, стараясь воскресить оживлявшее их божественное дыхание…
Кажется, что он сам любил эту Лауру, такой проникновенный стон страсти срывается с его уст от невозможности хоть на миг воскресить исчезнувшее видение…
Странное превращение! Неужели же у развратника есть настоящее сердце? И что такое — это отчаяние у развалин в Воклюзе? Возмущение души, черствой против воли, ревниво жаждущей любить так, как умел Петрарка, или скорбь соблазнителя, который, думая об исчезнувшей красоте, приходит в отчаяние, не считаясь со временем, как он не считался с пространством, от того, что ему не суждено любить умершую красавицу, навсегда остающуюся для него неведомой?
VIII. Повинуясь только своей фантазии…
Повинуясь только своей фантазии, Казанова опять взялся за свои бродяжнические и лихорадочные скитания по странам и по сердцам. Лихорадка эта, впрочем, не грозила ему гибелью — она была в его натуре.
После посещения Воклюзского источника он возвращается в Италию, через Марсель, Тулон и Ниццу. Наверно по пути приостанавливается, чтобы вдохнуть в Антибе солнечный запах мимоз? Я не могу не думать, что юг Франции наверно нравился ему — он ведь похож на Италию без души.
