На площади царило глубокое молчание ночи. Шаги отдавались так гулко, что казалось, будто кто-то идет сзади. Только влюбленные, вышедшие на любовное свидание, могли отважиться без угрызений совести нарушить это чудесное безмолвие одиночества… Но было такое мгновение, когда на всей этой знаменитой площади очутились, трепещущие и счастливые, только Казанова де Сейнгальт и монахиня из Мурано.
Когда они вошли в казино, и монахиню можно было видеть при полном освещении, она не успокоилась, пока он не полюбовался, как следует, тем очаровательным юношей, который стоял перед ним в ее лице.
Она была поражена тем фокусом, что, несмотря на то, что она стояла совершенно неподвижно, кругом нее ее отражение повторялось в тысяче разнообразнейших поз. Не один прелестный юноша был перед ней, а множество, отражавшихся в зеркалах при помощи искусно расположенных свечей, и каждый из них приковывал ее взоры.
Казанова разглядывал ее, и она сама себя разглядывала с восхищением, любуясь собственной элегантностью. Кругом нее было несколько десятков молодых людей, все одетые в черный бархатный камзол, Шитый золотыми блестками, в розовый жилет, также вышитый гладью необыкновенно богато. У всех были короткие, черные, атласные штаны, брильянтовые пряжки, драгоценный солитер на мизинце, а на другой руке необыкновенный перстень, верхняя крышечка которого была из белого атласа под хрусталем. Что она под собой скрывала, неизвестно. Их маски из черного кружева были замечательного рисунка и тонкости, карманы их полны были золотыми табакерками, бомбоньерками, жемчугами, тонкими батистовыми платочками, блестящими брелоками, драгоценностями, и был в них даже английский пистолет, чистой стали и великолепной отделки. Она смотрела на этих юных кавалеров, таких изящных и изысканных, и сама удивлялась, что это она, — монахиня из Мурано.
Пролетела одна из самых божественных ночей, когда-либо пережитых Казановой… На прощание монахиня из Мурано взяла с него обещание, что он приедет к ней послезавтра, и гондола с двумя гребцами поплыла по направлению к монастырю, в воздушном молчании рассвета, под первую песнь колоколов.
Несколько времени спустя, после дальнейших свиданий, которые только усиливали их любовь, Казанова нашел у себя письмо, которое он читал по дороге в палаццо Брагадин:
«Твои слова немного укололи меня, когда ты сказал по поводу той тайны, которую я принуждена сохранять по отношению к моему покровителю, что ты доволен тем, что обладаешь моим сердцем и потому оставляешь мне полную свободу над моим разумом. Это разделение сердца и ума кажется мне чистым софизмом, а если ты не согласен с этим, то ты должен признаться, что значит не всю меня любишь, так как невозможно же мне существовать без разума, а тебе — любить мое сердце, если оно с ним не в соответствии. Если любовь твоя может довольствоваться этим, то она не грешит особой тонкостью чувства… Однако легко может случиться, что тебе можно будет справедливо упрекнуть Меня в том, что по отношению к тебе я поступила не со всей той искренностью, какую внушает и требует истинная любовь, и потому я решила открыть тебе тайну, касающуюся моего друга, хоть я и знаю, что он вполне рассчитывает на мою скромность. Я совершу предательство… Но ты не разлюбишь меня из-за этого, потому что вынужденная выбирать между вами двумя и обмануть кого-нибудь из вас, я побеждена любовью: она взяла верх.
