Нужны ли новые переводы Шекспира | страница 5



Врагом любого наслажденья,

Возможного в орбите человеческих чувств,

Где любовь вашего величества

Я ценю как единственное счастье.

Можно называть это риторикой, излишествами стиля, а можно стать и на другую точку зрения: предположим, Шекспир хотел показать, что лицемерная Регана не удержалась от пустой и напыщенной декламации, и тогда у актрисы появляются новые и богатые возможности в трактовке этого образа.

Возьмем другие примеры.

Монолог кормилицы в третьей сцене первого акта "Ромео и Джульетты" написан у Шекспира стихами, у Пастернака - прозой. Смешно думать, что Пастернак не справился бы со стихотворным переводом. Нет, он, видимо, решил, что перевод прозой дает ему возможность усилить просторечие шекспировского стиха. Ничем другим я это объяснить не могу.

Пойдем дальше. У Пастернака Ромео говорит:

Проговорила что-то. Светлый ангел,

Во мраке над моею головой

Ты реешь, как крылатый вестник неба

Вверху на недоступной высоте,

Над изумленною толпой народа,

Которая следит за ним с земли.

У Шекспира опять завихрение образов гораздо ощутимее:

Она заговорила:

О говори, светлый ангел! Ибо ты

Сияешь в ночи над моей головой,

Как крылатый посланник неба

Перед обращенными ввысь удивленными глазами

Смертных, которые откидываются назад, чтобы видеть,

Как он, сидя [верхом] на лениво движущихся облаках,

Скользит по груди воздуха.

Спору нет, разговорное правдоподобие у Шекспира исчезло. Монолог Ромео, с точки зрения нормальной человеческой речи, превратился в декламацию. Но насколько же вся картина выиграла в своей изобразительной силе! Так и видишь ангела с картины Корреджио, который возлежит на облаках или плывет по сводчатой лазури.

Но ведь это и есть один из признаков шекспировского стиля. И дело уже не в отдельных огрехах перевода, не в том, что можно сделать лучше ту или иную строку, а в чем-то гораздо более важном и общем.

Ведь это все равно что художник стал бы копировать картину, допустим, Тинторетто или Эль Греко и, находя слишком патетическими жесты, слишком резкими контрасты света и тени, слишком стилизованными во имя ритма и пластической формы купы деревьев, опустил бы и успокоил руки, смягчил светотень, придал ботаническое правдоподобие древесным купам. С точки зрения современного реализма он, может быть, и поступил бы правильно, но это уже не был бы Тинторетто или Эль Греко, это не был бы реализм позднего Ренессанса.

Поэтому великое спасибо Пастернаку за то, что он с таким обаянием таланта показал нам своего, любимого им Шекспира, за то, что он снял с его русского языка оковы условной литературности, но путь, избранный Пастернаком, не может стать нашей общей дорогой, потому что Шекспир Пастернака принципиально беднее, чем его великий прототип.