Но капрал Харабаджиу молчал. Торопливо шарил по карманам, достал окурок, припрятанный на самый что ни на есть черный день, закурил…
— Война, гнедой, война… И ты уж прости меня…
Повернулся и медленно побрел к колонне. Гнедой высоко поднял голову, провожая хозяина, шаг за шагом, пока поток не поглотил капрала.
Война… Таково на войне, и гнедой не жалуется. Был солдатом и он, и его благословил генерал Антонеску.
Его ни о чем не спрашивали. Положили на спину седло, в седло посадили солдата, щелкнул кнут — и пошел гнедой… Честно разделил судьбу своей армии, и не его вина, что пал он в последней военной операции — пал при отступлении…
Колонна исчезла меж холмами. Ее ужо почти совсем не слышно. Гнедой опускает голову на солому, закрывает глаза. Светает. Откуда-то из-за моря, из дому, доносится ветер, усталый ветерок. Он принес запах зеленых лугов, дыхание свежих борозд, но поздно принес… Скиталец ветер опустился на колени подле гнедого, и из его бродячей скорби начала вырастать новая мелодия, никем еще не петая, но выстраданная сполна.
Кирикэ задремал на заре, но тут же проснулся.
— Что, повалил снег?
Паша, его супруга, приподнявшись на локте, долго и пристально вглядывалась во двор.
— Нет еще. А что, плечо заломило?
— К кости подбирается, — обреченно сказал Кирикэ.
Встал, оделся, умылся. Накинул тулуп на плечи и вышел. Шел и сокрушался: «Чего надумала эта зима — не поймешь. Со дня на день люди ждут, что пойдет снег, а его все нет. Три недели не идет, и три недели ломит кости так, что прямо спасу нету!»
Эти привезенные с войны хворобы измучили его несказанно. Когда они его обступали, Кирикэ бледнел, сатанел, у него менялся и голос, и характер, и привычки. Вот и в то утро он проскочил мимо тропинки, проторенной им через двор Параскицы, хотя он и любил ходить в конюшни напрямик, любил по утрам поздороваться с вдовой погибшего фронтового товарища, любил ободряюще-ласково спрашивать, как дела, и только после этого шел на конюшни начинать свой день. Но теперь он был не в духе. Правда, увидев среди стволов старых вишен исхоженную тропку, все его существо кинулось туда, чтобы спросить Параскицу, как дела, но ноги-то, ноги несли его по совсем другой дороге…
Как обычно, едва он переступил порог, из глубины колхозных конюшен донеслось веселое ржание Ройбу. Это был его любимчик. Кирикэ каждое утро баловал его, принося из дому в кармане что-нибудь вкусное, но на этот раз он ему ничего не принес, и даже ржание этого стригунка его раздражало.
