новый образ жизни — светский.
Вхожу: напряженный, резкий, веский,
умный, вежливый и смущенный
не тем, что увижу, а тем, как выгляжу.
Сейчас я на них на всех погляжу.
Сейчас я кровные выну, выложу,
но — закажу и — посижу.
Шел декабрь тридцать восьмого.
Русской истории любой знаток
знает, как это было толково —
сидеть за столом, глядеть в потолок,
видеть люстру большую, как солнце,
чувствовать молодость, ум, талант
и наблюдать, как к тебе несется
не знавший истории официант.
Подумав, рассудив, осторожно я
заказываю одно пирожное.
Потом — второе. Нарзан и чай.
И поглядываю невзначай,
презирает иль не презирает
мое небогатство
официант.
А вдруг — сквозь даль годов прозирает
ум, успех, известность, талант!
Столик был у окна большого,
но что мне было видеть в него.
Небо? Небо — тридцать восьмого.
Ангелов? Ангелов — ни одного.
Не луну я видел, а луны.
Плыли рядом четыре луны.
Были руки худые — юны.
Шеи слабые — обнажены.
Я глядел на слабые плечи,
на поправленный краской рот.
Ноги, доски паркета калеча,
вырабатывали фокстрот.
Затрещали и смолкли часики.
Не показывали тридцать восьмой.
И забвенье, зовомое счастьем,
не звало нас больше домой.
Хорошо быть юным, голодным,
тощим, плоским, как нож, как медаль.
Парусов голубые полотна
снова мчат в белоснежную даль.
Хорошо быть юным, незваным
на свидания, на пиры.
Крепкий чай запивать нарзаном
ради жажды и для игры.
Хорошо у окна большого
в полночь, зимнюю полночь сидеть
и на небо тридцать восьмого
ни единожды не поглядеть.
