Настроившись на самое худшее, я обернулся, ожидая увидеть, что-нибудь из ряда вон выходящее. Но, ничего такого не обнаружил, кроме мирно отдыхающих парочек и молодежных компаний, мерно потягивающих пиво и утопающих в облаках табачного дыма.
Я уж было, подумал, что это розыгрыш, проверка моей реакции, в отместку за то, что я витал в облаках, на протяжении нашего разговора. Но, всё же было в этом всём, что-то не совсем обычное. И тут я обратил внимание, что по дорожке, прямо по направлению к нам шла, опираясь на деревянную клюку, старая женщина, по всей видимости, цыганка.
Она брела, грузной массивной горой, согнувшись и сгорбившись, от непосильного груза всей тяжести своего веса и прожитых лет.
Каждый шаг, ей давался с трудом, сопровождаясь шарканьем истоптанных башмаков и гулким стуком деревянной клюки о затвердевший, остывающий вспучившимися буграми асфальт. Её пёстрые, выцветшие, многочисленные юбки, словно вялая метла не выспавшегося с перепоя дворника, подметали дорожку, собирая на нижних оборках, серую пыль. Из под красной, в цветастый узорчик косынки развевалась, неровными, серыми прядями, пакля пожелтевших, от времени и табака обесцвеченных сединой волос. Изрезанное бороздами морщин, с тяжёлыми скулами и выдающимся подбородком, лицо, говорило о том, что его обладательница имела суровый, и явно не ангельский нрав. Огромный орлиный нос, как утёс нависал, над дугой, потрескавшегося паутинкой мелких морщинок рта. Верхняя губа была покрыта густым пушком, почти кавалерийских усов. А пышным бровям, венчающим, глубоко посаженные карие глаза-маслины, мог бы позавидовать сам несравненный, а ныне покойный (светлая ему память) Леонид Ильич Брежнев.
Подойдя к нам, она грузно уселась, на нашу лавку, заявляя post faktum — как само собой разумеющееся, трубным командным басом:
— Дайте старой цыганке присесть. Уронить с дороги уставшие кости, она нагнулась, в нашу строну и, приподняв косматую бровь, спросила. Надеюсь, старая путница Аза не помешала вашему воркованию? Что скажете, голубки?
И всё её тело, сотряслось от утробного жуткого хохота. Старуха сложила, сморщенные, с въевшейся грязью кисти на изгибе своей клюки, и продолжала сверлить нас не добрым взглядом. От такого пронзительного рентгена, мне сразу сделалось неуютно, и я почувствовал, как мои волосы на голове зашевелились, а по спине пробежал табун омерзительно неприятных мурашек.
— Отдыхайте бабушка, — неровным, дрожащим голосом пролепетала Лилия. Мы и так собирались уже уходить.
