Быки уже шли по улице поселка и прислушивались к звукам радио, доносившимся из окон клуба. В крайнем доме поселка жили родственники, но Егор направил упряжку прямо к больнице.
Быстро привязав к нартам передового, он бесшумно взбежал в мягких нерпичьих тобоках на крыльцо, осторожно открыл дверь, и по коридору, остро пахнувшему йодом, спиртом и белой масляной краской, разнесся запах торфа, болотных трав и свежего тундрового ветра.
— Вам кого? — встретила его женщина в белом халате.
— У меня жена тут… Матрена… Роды у ней…
Женщина серьезно посмотрела на него.
— Как фамилия?
— Валейский.
— Подождите здесь. Сейчас узнаю.
Обливаясь горячим потом, Егор присел на кончик стула и трогал руками холодную медную, в нарезах и насечках, оправу ножен, висевших на ремне, и костяную ручку ножа, выточенную из оленьего рога. Он сидел и смотрел на белую дверь, за которой скрылась женщина, и ждал. Пальцы его ног судорожно разжимались, царапая мягкую кожу тобоков. Спина ссутулилась. Дверь и он. И больше никого. Сейчас скрипнет. Она была сильней его, эта дверь. Она могла принести ему любую весть. А ему оставалось одно: ждать.
Дверь не скрипнула. Дверь открылась совершенно беззвучно. Он увидел улыбающуюся женщину. Он не видел ни ее лица, ни волос, аккуратно убранных под белую шапочку, ни ее блестящих, русских, серых глаз. Он видел только ее улыбку.
И что-то дернулось и бешено заколотилось внутри.
— Вас можно поздравить, товарищ Валейский, — она тронула своими мягкими женскими пальцами его железную руку — руку оленевода и охотника. — У вас родилась девочка.
Внезапно Егор оглох.
Женщина что-то говорила о весе дочки, о самочувствии роженицы, но Егор ничего не слышал. Пол под ним пошатывался. Он привстал и оперся рукой о стену. Стена тоже покачнулась и отошла от его пальцев — вот-вот упадет. Егор быстро отнял от нее руку и взялся за спинку стула.
Он тоже улыбнулся женщине и тоже что-то сказал ей, что — он не помнил, наверно, сказал то, что и принято говорить в подобных случаях: горячо поблагодарил за весть и заботу о жене.
Четыре дня жил Егор в поселке, тихий, по-прежнему оглохший от случившегося. Дожидался, когда жена окрепнет и ее можно будет взять в стойбище. На пятый день ему показали дочь. Из одеяльца на него изумленно смотрели большущие, сверкающие, как пуговицы, чуть раскосые глаза, глаза тундры. В них отражались окна больничной палаты, блестящие ручки дверей и белый абажур у потолка.
Егор подавленно, но так, чтобы не заметила жена, вздохнул.
