— Через десять минут начнем, — шепнул Элизбару лопоухий Григол.
— Но мы покамест разговариваем, мы еще не закончили беседу… Должен же я узнать, что стряслось с моей дочерью в Квишхети! — воскликнул Элизбар и растерянно огляделся, поскольку ему вдруг почудилось, что кто-то из толпы подает ему знак — несколько раз почесал лоб мизинцем; однако он никак не мог вспомнить, что означает это почесывание лба мизинцем, но даже если бы и вспомнил, что изменилось бы?! Заговорщики тридцать второго года1 прекрасно владели условным языком и тайными знаками, но чего добились? Предатель просто донес на них на самом обычном языке…
А духовой оркестр все больше входил в азарт. Воздух звенел. В желтом, как опилки, песке возились голенькие дети. Мальчишки пытались поднять в воздух воздушного змея. Змей упрямился. Он, как живой, шевелил длинным хвостом, но только его отпускали, тут же втыкался носом в песок. Девочки, взявшись за руки, водили хоровод. Умирающая цикада юлой вертелась на месте. Тщетно взмахивала прозрачными крылышками, показывая розоватые подмышки…
Если это был сон, то ярче яви, если же явь, то лучше б не видеть ее… Обрывки сна мешались с картинами, порожденными напуганным мозгом.
— Неужели вы не испугались и не постыдились хотя бы? Ведь вы были не одни! — Элисо не могла скрыть удивления.
— Что ты привязалась, Элисо? Сколько твердить одно и то же? Конечно, мы боялись, — с наивным простодушием призналась Лизико. — Ведь все, кроме свекрови, были там… Моя свекровь не очень-то жалует Квишхети… Лопоухий Григол с Антоном загружали машину. Тетушку Тасо носило по дому, попробуй уследи. Железный лежал в гамаке… Но я больше не принадлежала себе… Я же уже говорила! — вдруг раздраженно прерывает она себя. Может быть, ей стало стыдно своих слов, но она все-таки продолжила, на этот раз подчеркнуто патетично: — Мы уже слепо, без слов исполняли волю высших сил…
— Бесстыжая! Бесстыжая! — прерывает ее Элисо, поскольку всем существом чувствует, как ее мужа душит едва сдерживаемая ярость, как наглость и бесстыдство дочери сгибают и топчут его. — Не верь ей, Элизбар! Умоляю! обернулась она к мужу. — Она все врет. Меня хочет свести с ума, мне разрывает сердце. Со мной сводит счеты… До сих пор не может простить… «Мать моя была жива, когда ты с отцом начала шуры-муры», — слышишь? Но ты-то ведь знаешь, Элизбар! Ты же все знаешь! Один только мой несчастный муж видел, что творилось в моем сердце, вот причина его инсульта. Я уплывала далеко в море и, когда вокруг была только вода, кричала, как сумасшедшая — «Элизбар, Элизбар, Элиа-а-а!..» Но хочешь — обижайся, хочешь — нет, а правда должна быть сказана, хотя бы здесь, за границей… То, что отец твой вспахал и взлелеял, Кашели втоптали в грязь… Тебе бы предпочесть кашелиевским люстрам восковую свечечку в махонькой келейке, где мы с тобой, как две монашки, варились летними ночами в общем поту… Неужели забыла?
