— Хочу есть. С утра ничего не ела!
— Все, что есть, на столе, — сухо отвечает Элисо.
На столе стоят хлебница с хлебом и керамическая масленка.
— А нож?! — спрашивает Лизико, озираясь.
— Не помнишь, где у нас ножи?! — Элисо пытается рассердиться, но безуспешно.
Она вообще удивлена своим спокойствием; и предположить не могла, что так равнодушно выслушает весть о несчастье дочери (а хоть и падчерицы!)… Не то чтобы сразу свыклась с новостью, а словно ждала чего-то в этом роде, и вот наконец, слава Богу, случилось! Слава Богу? А почему нет? Разве свершившаяся беда не лучше бесконечного ожидания беды? Лучше. Конечно, лучше. И все-таки жалко Элизбара, так самозабвенно (а на поверку тщетно) стучащего на своей машинке. Дятел хотя бы находит жучка, червячка… А какой смысл воспроизводить и исследовать человеческие слабости, если нет границы между запретным и дозволенным… Если не человек оказывается жертвой страстей, а страсть оказывается нечеловеческой, а потому не заслуживающей ни гнева, ни сострадания…
— Я спрашиваю, что было потом? — Она вдруг с силой ударила кулаком по столу.
Вот, оказывается, для чего нужны руки! Не пекись она о спокойствии Элизбара, переколотила бы, разнесла бы все в этой комнате; хотя, будь способной на это, не стала бы чиниться….
— Что было, то и было, — спокойно отвечает Лизико, поскольку не хуже Элисо понимает бессмысленность вопроса. То, что потом, всегда и везде одинаково.
Нож она нашла (в ящике буфета), стоит на стуле коленками (никак не откажется от детской привычки), локтями упирается в стол и сосредоточенно намазывает масло на кусок хлеба. И со всей серьезностью предупреждает Элисо:
— Прежде чем выносить приговор, вспомни, где ты живешь, в какую эпоху и, главное, в какой стране. Мы народ особый, Элисо… Вернее, вообще уже не народ, — продолжает она, не меняя интонации. — Между прочим, по вашей милости… по милости старшего поколения… Если вы уже не могли или не хотели жить, зачем было нас рожать?! Потому и бегут все отсюда со всех ног, не оглядываясь… Вчера узнала, и моя Като бежит… Была единственная подружка, и та уезжает… Вот возьму и тоже уеду… затеряюсь, ищите потом… — Она вдруг почувствовала, что ужасно хочет, чтобы Элисо хотя бы из вежливости прервала ее, хотя бы делано рассердилась: «С чего это нам бежать?! Не вижу повода! А ты если не меня, хоть отца пожалей». И, чуть ли не до слез растроганная этим простодушным детским желанием, она продолжает резче, вызывающе: — И правильно делают. Так и надо… Вы не оставили нам ничего, что стоило бы беречь, ни молочного зуба с привязанной ниткой, ни первую куклу с оторванной рукой, ни залитой слезами первой любовной записки… Ничего. Ни уважения к живому, ни памяти о мертвых… К этому и ты приложила руку, дорогая моя мачеха. Но я все равно очень тебе признательна, давненько так вкусно не ела.
