Утром, после разговора с Афоней, перелистал я в тоске свою записную книжку, залитую не однажды водкой, из-за чего многие записи расплылись, выудил телефон Жоры Бердянского, который, хоть и не был моим другом, занимался когда-то, как и Вовка Антух, в моей поэтической студии, а теперь живет здесь, в Омске.
— Жора, привет! Давай вечером встретимся.
Я себя нарочно не назвал, но приятель узнал меня по голосу, хотя лет пять не виделись:
— Костя! Ты приехал? Вот это класс!.. Обязательно встретимся!..
А потом, после сумбурно-тривиального трепа «за жизнь», сообщил неожиданно:
— А знаешь, Маринка-то Полевьева здесь, в Омске!.. Ага, к матери из Питера вернулась… Здесь и родила. Девчонку!.. Забыл, как назвала…
Я уже слышал от кого-то, что Марина, звезда моей поэтической студии, не прижилась в Ленинграде, куда поехала ладить диссертацию (в области биофизики, кажется), а заодно покорять питерский Парнас. Но ни то, ни другое у нее, похоже, не вышло… А муж в Томске устал ждать.
Года три назад Маринка приезжала разводиться и забрать кое-какие вещи. Заглянула ко мне «ненадолго» — просидела полдня. Смеялась, но видно было, что больше ей хочется разреветься. Говорила, что в Питере тошнит ее от жлобов и снобов. Я с ней тогда говорил в основном о стихах, старательно избегая больные темы, хотя знал, что бывшего мужа Маринка не очень-то жаловала.
Когда-то у нас с ней было что-то вроде сумбурного романа. Меня тогда как раз с первого захода не приняли в Союз писателей, с треском прокатили в Москве. Сейчас-то я мог бы этим даже гордиться: не признан, мол, был в «застойные времена»! А тогда известие о провале — как обух по темени. Ведь в чрезвычайной одаренности своей не успел еще разувериться… Несколько ночей не спал, о веревке, грешным делом, подумывал… Елена моя сперва костерила хрычей из приемной комиссии, потом, напуганная неизбывной мерехлюндией моей, шпынять меня стала, думая, видать, этим приободрить: на Союзе, мол, свет клином не сошелся, голова есть, руки есть, без него проживешь!
А я, лежа на диване, отворачивался к стене. Никого видеть не хотел. Тем паче никого из пишущей братии.
А Маринка взялась утешать — утешила…
Многие всерьез считали ее ведьмой, да и меня завораживало в ней нечто ведьмаческое — не только в облике, но и в стихах. Когда-то давно, задолго до открытия мной поэтической студии и провала моего при вступлении в писательский Союз, пришла она ко мне в общагу сотрудников Политеха, где жили мы с женой и полугодовалой дочкой: давай, дескать, познакомимся, я твои стихи почитала, кое-что поглянулось, теперь ты мои почитай…
