— Папа, ты где сейчас? Лежишь?
— Я внизу, в туалете. Надо было подзаправиться. Мама не в аптеке, она телевизор смотрит, думает, я наверху, в постели.
— Поняла.
— Если ты вдруг уже меня не застанешь, знай: фильмы Бена для меня никогда и ничего не значили. Может, неправильно, что я это только сейчас говорю, но лучше поздно, чем никогда. Мне всегда было стыдно за эту претенциозную мерзопакостность, за эти выкрутасы и за то, что моя дочь к этому причастна. Короче, я понимаю, что рано или поздно ты покинешь гнездо. Не хочу сказать, что ты стала бы счастливее с адвокатом или, боже упаси, врачом. Но я ведь вижу, Мириам, когда человек несчастлив. Я видел вас обоих вместе у нас, тебя и Бена, а потом вижу тебя. Ты ведь уже не веришь, милая моя девочка.
— Нет.
— Не знаю, чем ты там занимаешься в Испании, да меня это и не касается, но сделай это непременно. Что бы ни было, сделай это.
— Папа…
— Боюсь, пора заканчивать, Мириам. Мама…
— Подожди! Ну пожалуйста!
— Я дождусь тебя, девочка моя. Но ничего не могу обещать. Я тут подумал: все, что я должен тебе сказать, скажу сейчас. Все, пока. Целую тебя, родная.
Она слушала гудки и чувствовала, как пальцы Брюса Кеннеди обхватывают ее руку и мягко, нежно сжимают ее.
— Nice .[88]
Она смотрела на него, смотрела в стекла его солнечных очков, на его изборожденный морщинами лоб, на ухмылку на лице, на тяжелые черные брови, которые густо торчали над оправой.
— Your Dutch. When you speak Dutch. It sounds nice .[89]
— Смотрите, — сказала она. — Вон там!
Они сидели очень тихо, поэтому ей сначала показалось, что перед нею растения, листья растений, по необъяснимой причине приклеившиеся к стене собора. Собор в этот час был освещен со всех сторон прожекторами на площади и фонарями, высоко на стенах, под самой крышей. Большинство саламандр расположились поближе к фонарям. Более пяти десятков, а то и сотня. Время от времени одна внезапно бросалась вперед, вероятно, чтобы поймать какое-нибудь насекомое, думала Мириам.
Брюс Кеннеди стоял, опершись одной рукой на капот «СЕАТа», в другой руке у него покачивались солнечные очки. Прищурясь, он посмотрел туда, куда показывала Мириам:
— Вон там! Да нет, там!
Саламандры сидели и над арочным входом, и слева и справа на рамах витражных окон.
— Unbelievable! — поразился Брюс Кеннеди. — Never seen anything like it. This is fucking unbelievable .[90]
На площади безлюдно. И звуков не слышно, кроме шума бьющихся о берег волн. Воздух горячий и влажный. Мириам провела кончиками пальцев по открытым рукам и ощутила на них тонкий налет липкой влаги.
