А у пленного вдруг полегчало с речью:
– Я не немец. Я св…св…свой. Мне нуж… – Он судорожно сглотнул. – Мне очень нужен писатель Воронов. Дмитрий Воронов. Андреевич. Очень!
Вновь ударил разрыв – совсем близко, даже привычные уже бойцы поприседали, а нелепый человечишко скукожился в плотный, мелко дрожащий ком. Один писатель Дмитрий Андреевич Воронов будто закаменел, с тупой безотрывностью глядя, как на обтянутую каштановым волосьем макушку стекает с бруствера шуршливый земляной ручеек.
Прежде вокруг было страшно. Теперь сделалось странно. Дико. Как-то совершенно по-умалишенному сделалось. Господи!
– Ну, допустим, я Воронов.
Человечишко осторожно приразвернулся (как еж на ладони), выглянул с недоверием. В бутылочных тусклых глазах сквозь страх медленно проплавилось недоверие:
– Ну да! Да нет… Не похожи… на фотках другой… иначе…
Что ж, фотографии Воронова действительно частенько мелькали в газетах. А «не похож»… И это запросто: перед самой вот этой командировкой знакомый медик уговорил сбрить к чертям усы и бородку («помните, батенька, куда направляетесь, не подготавливайте излишние плацдармы для вшей»).
Чувствуя, что впрямь лишится остатков ума, если хоть что-то из происходящего сию же минуту не начнет разъясняться, Воронов выцарапал из нагрудного кармана и ткнул пленному под нос членский билет Союза. Поимщик и остальные тоже сунулись глазеть, едва не затоптав пленного. Кто-то выдохнул: «Вот это да!» – кто-то забормотал, глядя почти с обожанием: «Так это вы?! А я по вам в школе неуд схлопотал. Обалдеть!..» Потом еще кто-то шикнул, и все уважительно отодвинулись.
Впрочем, нет, не все.
Пленный снова метнулся в ноги, прилип, забормотал совсем уже какую-то чушь. Переход (или перевод?) скоро закроется, он на автомате; лох (ведь это, кажется, куст?!) лучше бы по-нормальному учился в семестре или уж вылетел, чем вот так; а ублюд-препод (кто?!) говорит: всего-то сбегать, снять с трупа – и назад… говорит, все известно точно, по секундам… успеешь, пока он и все они – уже, а те – еще… а потом говорит: пиши… я, такой-то, самовольно, на свой риск, без ведома и участия… а лох написал… а если теперь лоху кранты, ублюд типа чистенький… И весь этот бред вдруг прорезался надрывно-истошным воплем: «Отдайте! Вам она все равно уже не… а мне… Я больше сюда не смогу, я же не знал, как это взаправду стремно! Ну, пожалуйста!!!»
Он принялся карабкаться на Воронова, как на дерево, больно хватаясь, подтягиваясь, – похоже было, что ноги его не держат, или он не надеется на то, что станут держать. И писатель-комбат вдруг каким-то наитием сообразил: этому ненормальному безумно, смертельно нужна сумка. Рукопись – какая еще вороновская «она» может кого-то интересовать? А еще ему нужно вместе с рукописью попасть куда-то, пока не закрылся то ли переход, то ли перевод. Возможно, там, куда нужно попасть, растет лох. И… Да что же это за напасть проклятая, господи!!!
