Себя он, конечно, со стороны не видел, не осознавал, что закляк, лежа животом на бруствере, вполроста своего выставившись под пули. Спасибо, кто-то из бойцов сдернул ошалевшего комбата за ногу обратно в траншею, и тут же брустверный скат с мерзким чмоканьем хлестнул по вороновским глазам земляными фонтанчиками. Это сработало, как пощечина истеричке. «С внутренней стороны… Прорвались по флангу, заходят в тыл…»
И тут выяснилось: батальон ни на миг не оставался без командира. То, что в лихорадочной сумятице, от которой лишь шаг до паники, почти невозможно расслышать разницу между «комбат» и «комбатр»… да, это, конечно, могло сыграть. Но главное – смертная опасность дарит людей способностью почти мгновенно определять, кто и знает что делать, и способен превращать «что» в «как».
Никогда в жизни Дмитрий Воронов не испытывал такого стыда и одновременно такого безмерного облегчения. А спокойная увесистость подобранной обесхозневшей трехлинейки заразила спокойствием и его.
С легкой руки Гайдара в писательской среде давно и прочно поселилась увлеченность охотой. Воронов исключением не был, слыл умельцем ночной стрельбы и всегда предпочитал винтовку дробовику – а как же, ведь, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов… Вот и пригодилось.
Ему всегда везло на людей. И теперь – тоже.
Когда атаку все-таки отбили, его нашел комбат. Ночь выдалась светлой – старший лейтенант сумел разглядеть темные кляксы на майорской гимнастерке, и не только на ней (был, был такой миг, сгоряча не показавшийся страшным, когда для Воронова почти все небо закрыл распяленный в прыжке человеческий силуэт, и он, Воронов, отпрянул, вжался спиной в стенку траншеи, инстинктивно выставив для защиты винтовку и даже не вспомнив о примкнутом к ней штыке). Да, старший лейтенант многое сумел разглядеть. И многое понять. Пришагнув почти вплотную, он спросил украдливым шепотком: «Вы ведь не строевик?» Воронов заспешил так же украдливо рассказывать, кто он и как здесь очутился. Но старлейт не дослушал.
– Для командира мало не быть трусом, – выдохнул он и, отступив, прорявкал (не для Воронова – для остальных): – Слушаюсь, товарищ майор! Какие еще будут ваши приказания?
Утром немцы навалились на соседа справа, потом – снова на них. И снова атаку удалось отбить. Но на том и окончилось вороновское везение.
Бурую, облезлую кошму предполья густо пятнали бесформенные серо-зеленые кочки; струйчатое знойное марево силилось доковеркать горелые туши восьми немецких танков (самый ближний – метрах всего-навсего в десяти от траншеи)… А в штабном окопе лежали накрытые плащ-палатками два лейтенанта и старшина-минометчик. И еще – командир уже не существующей батареи. Воронов не знал точно, скольким бойцам удалось пережить нынешнее смертеобильное утро, он знал одно: выжившими командовать некому. Даже хуже, чем некому. Из комсостава уцелели только сам так называемый майор и дожираемый страхом политрук.
